Фотография в профиль - [28]

— Давайте не будем говорить о невинном Баумфогеле, — протестующе махнул рукой прокурор. — У обвинения не будет недостатка в свидетелях. Десятки, а может быть, и сотни людей опознают в арестованном военного преступника.

— Ещё бы им не опознать! Все читали газеты, и все видели напечатанную в них фотографию. Теперь, имея перед глазами этот снимок, они безошибочно вспомнят, что именно так и выглядел когда-то Рихард Баумфо-гель. Какую ценность представляет собой опознание человека, которого вы не видели почти сорок лет?! Я готов провести эксперимент: найду несколько ваших одноклассников, с которыми вы учились в начальной школе, и устрою вам очную ставку с ними. Как думаете, сколько из них вы узнаете?

— С детьми всё по-другому, — возразил Щиперский. — Подрастая, человек сильнее меняется, чем когда он стареет в период от двадцати пяти до шестидесяти лет. В этом возрастном отрезке люди чаще узнают друг друга. А брадомское население уж, конечно, хорошо запомнило своего палача.

— Почему вы так думаете? Потому что местные жители бывали на приёмах у шефа гестапо? Или, может быть, он использовал каждую свободную минуту, чтобы прогуляться по улицам Брадомска и посетить магазины и кафе для поляков? — иронизировал адвокат. — Если они его и видели, то лишь в ту секунду, когда он проносился мимо них в своём автомобиле. А что касается свидетельств допрошенных бывших заключённых, то я сам около четырёх лет находился в нескольких концентрационных лагерях, начиная от Майданека и кончая Лютомежицами, и должен прямо сказать, что хуже всего я помню тех, кто больше всего меня истязал. А уж комендантов лагерей я или вообще не видел, или только наблюдал издали. Наверное, сейчас ни одного из них ни узнал бы. Человеческая память может сильно подвести, если сам процесс запоминания парализован страхом и отчаянием. Вместе с тем я прекрасно помню тех гитлеровцев — видел их довольно часто, — которые не упражнялись лично на мне в жестокости.

— Однако прошли сотни процессов над бывшими гитлеровцами, и свидетели всё же узнавали их.

— Да, согласен. Но на этих процессах не подвергалось сомнению тождество подсудимых. Важно было выявить, какие преступления совершили эти негодяи. Однажды в Майданеке гитлеровцы уничтожили всех лагерных больных. Я до сегодняшнего дня помню фамилии этих преступников и непременно узнал бы их, а ведь мне, как здоровому, тогда не грозила такая участь.

— Это всё теоретизирование. Обвинение постарается представить все возможные доказательства вины Баумфогеля, а суд определит степень его виновности и меру наказания.

— Да, но это будут улики против Баумфогеля, а не против Станислава Врублевского, — продолжал упорствовать адвокат. — Доказательств тождества этих двух людей у вас нет и не будет. Точно так же вы не сможете организовать ни одной беспристрастной очной ставки, так как все ваши свидетели имеют под рукой фотографию из книги Бараньского.

— Именно вы, пан меценас, позаботились о том, чтобы она у них была.

— Я? — Рушиньский сделал удивлённое лицо.

— Да-да, вы, — подтвердил прокурор. — Благодаря вашим манёврам этот снимок попал на страницы газет и разошёлся по всей Польше.

— Как я мог кому-то дать фотографию, если у меня вообще её не было, не считая копии в книге «Я пережил ад и Освенцим»?

— И тем не менее это вы, пан меценас, информировали журналистов о задержании Станислава Врублевского, подозреваемого в том, что он — бывший шеф гестапо в Брадомске. Вы сообщили им также, что прокуратура ведёт следствие по этому делу. От вас пресса узнала, что Баумфогель был разоблачён благодаря появлению фотографии в книге. Этого журналистам было достаточно. Они сами хорошо знают, что копии снимка можно получить в Главной комиссий по расследованию гитлеровских злодеяний в Польше. И они их там получили, а затем опубликовали. Скажу то, что думаю: вы сделали это сознательно для того, чтобы затруднить нам работу. Чтобы можно было потом оспаривать результаты очных ставок.

— Я не просился в защитники Баумфогеля, или Станислава Врублевского. Но поскольку уж я таковым являюсь, то сделаю всё, что в моих силах, для спасения невинного человека от несправедливого приговора.

— Вы говорите о «невинном человеке», а ведь сами в эти слова не верите.

— Пусть вас не волнует, во что я верю и во что не верю. Защищать своего подопечного — моя профессиональная обязанность, и я постараюсь её выполнить как можно лучше.

— Но не за счёт нормально и беспристрастно ведущегося следствия.

— А теперь вы, пан прокурор, не верите в свои собственные слова. Как можно говорить о беспристрастном следствии, если оно ведётся с участием подполковника Качановского? Ему же втемяшилось в голову, что Врублевский виновен, и он под эту версию приспосабливает каждый свой шаг.

— А кто подослал Врублевского к подполковнику? Разве не вы?

На этот раз удар пришёлся в цель. Рушиньский заметно смутился и только через несколько секунд нашёл ответ:

— Это моя работа, не возражало. Но я думал, что страшная ошибка быстро выяснится. Даже позвонил на другой день в комендатуру милиции, чтобы подсказать, что необходимо сделать.