Фотография - [16]

Я знаю, ей было всего шестнадцать. Но она всегда была ближе к матери, чем я. Она волновалась, ведь в том году ей предстояло заканчивать школу, — волновалась задолго до того, как заболела мать. Конечно, позднее она могла пойти в колледж после шести классов, ну, или еще куда-нибудь в том же духе. Тем не менее не пошла.

Это я занималась похоронами — так? Теперь-то я смутно помню, но иногда какие-то обрывки нет-нет да и всплывут в памяти. Как папа сидел с «пустым» лицом и ничего не делал — он явно пустил все на самотек. Как я сказала: «Ладно, не беспокойтесь, я этим займусь». Как звонила в церковь и в похоронное бюро — хлопотать насчет похорон. В двадцать два года и не знаешь толком, как разговаривать с подобными людьми, но в итоге все получилось. Помню даже чувство некоторого удовлетворения — мне подумалось: раз я с этим справилась, то с остальным и подавно.

Сама Кэт все это время была точно чумная. Почти не разговаривала. И подурнела. Точно ее задули, как свечу. И стала обычным подростком, угловатым, с мартышечьим личиком. Около года она такой оставалась, а потом постепенно наружность вернулась к ней, люди вновь стали заглядываться, теперь и мальчишки тоже, конечно. Естественно, она очень быстро отбилась от рук. Папа жил как робот — день за днем просто делал то, что надо было делать. А потом он сошелся с соседкой, Дженни Питерсон, или скорее она с ним, и они поженились.

Кэт говорит: «Я не могу жить с папой. Дженни меня не любит». Она говорит это снова и снова, каждый год. Говорит совершенно отчетливо — ее голос звучит спокойно и как будто издалека. И больше ничего. Как бы Элейн ни прислушивалась, она слышит только это.

А что ей ответила я?

Послушайте, не могла же я пустить ее пожить к себе? Я и так снимала в Чизвике комнату на двоих и экономила каждый пенни на первый взнос по ипотечному кредиту. К тому моменту ей исполнилось девятнадцать. Мы были точно с разных планет, и уже не в силу разницы в возрасте, — разные вкусы, склонности, все. Мы бы друг друга просто не вынесли. И не то чтобы у нее не было друзей. У Кэт всегда были друзья — толпы друзей.

Я постоянно общалась с ней — разве нет? И это оказалось непросто — при ее-то жизни перекати-поля. Никогда нельзя было с точностью сказать, где она будет и что станет делать на следующей неделе. Наступил период учебы в театральной школе. Впрочем, надолго ее не хватило. Какое-то время она взахлеб говорила об этом, а вскоре выяснялось, что учебу она забросила. «А, учеба О, мне там не понравилось. Знакомые пригласили меня пожить в Брайтоне».

Это было в шестидесятых. Кэт подходила шестидесятым — шестидесятые подходили ей. Делаешь, что хочешь, а остальное пусть горит синим пламенем. Климат самый благоприятный — для нее было самое лучшее время, чтобы быть молодой. А вот для меня — нет. Трудолюбие и достижения тогда никого не интересовали. Как, собственно, и ландшафтная архитектура. В те времена заниматься этим означало обслуживать старичков владельцев приусадебных участков или дам средних лет из какого-нибудь Глостершира. Кэт порхала туда-сюда — если честно, я понятия не имела, чем она занималась добрую половину того времени; я же, напротив, всегда знала, кем хочу стать и что делать.

Конечно, я за нее беспокоилась. Естественно. Но ведь к тому времени она стала совершеннолетней, взрослой. И не мне было ей указывать, что делать, а чего не следовало бы. Пусть больше никого не оставалось — папа очень скоро самоустранился от воспитания младшей дочери. И стоило мне начать говорить что-нибудь в назидательном тоне, она тут же ловко увиливала от разговора.

«Как ты предвзята! — говорит Кэт. — Неужели я проделала весь этот путь до тебя, только чтобы услышать, что мне надо подстричься? Будь добрее. Слушай, я учусь водить машину — представляешь?»

Деньги, унаследованные от матери, Элейн потратила на первый взнос на квартиру. И посоветовала Кэт сделать то же самое, но она совету конечно же не вняла. Еще бы! Она жила то там, то сям — куда занесет. Комната в доме знакомых, квартира с кем-нибудь на пару, койка у друзей. Один бог знает, что сталось с ее деньгами. Полагаю, она просто брала понемногу, пока они не кончились совсем. Не то чтобы она была расточительной. По меньшей мере, не в общепринятом смысле этого слова.

Кэт на пороге. Точнее, на пороге — огромный букет, целая охапка лилий, сквозь которую выглядывает довольное, сияющее лицо Кэт: «Сюрприз! Когда я проснулась, то поняла, что непременно должна вас увидеть!» А Элейн может думать лишь о том, что все это великолепие стоило по меньшей мере двадцать фунтов… и через каких-то несколько дней вся красота завянет.

Конечно, я этого не сказала. Во всяком случае, именно в такой форме. Намекнула, может быть: она часто сидела без денег — и без работы. Определенно, я пробормотала что-то в знак протеста.

Когда Кэт вот так упрямится, меня не покидает странное чувство чьего-то безмолвного присутствия, некоего «адвоката дьявола». Элейн точно знает, как обстояло дело, что случилось, кто и что сделал, но теперь все чаще оказывается, что она не видит связной цепи событий — воспоминания путаются, искажаются. Как будто бы факты внезапно вышли из-под контроля.