Фотькина любовь - [19]

Когда Егора поставили председателем колхоза, Афоня привел его к себе домой и тут же предупредил:

— Ты, Егор, с Акулиной, пожалуйста, не заводи особых разговоров. Переживает она за Кирилла. А тут еще во время войны интендант какой-то картошку закупал, ну и обманул ее, сукин кот… Так она сейчас всех клянет… И ты не лезь к ней с вопросами!

— Кирилл — мой бывший комиссар. Акулина — его жена. Я должен, Афоня, протянуть ей руку. Ну, хотя бы рассказать, как он погиб.

— Не надо. Расковыряешь старую болячку.

Виталька сидел в кухне за столом и ревел горючими слезами.

— Что такое, племянник? — бодро спросил Афоня.

— И-и-и-сть хочу-у-у!

— А где мать?

— На работу убралась. Мне черных оладушек напекла, а сама убралась!

— Ну так ешь оладьи.

Виталька перестал реветь и, совсем как взрослый, сказал мужчинам:

— Они горькие. С полынью. У меня от них животик крутит. Еще раз поем и умру.

— Ну ладно, ладно, завтра попросим в сельпо овсянки.

— Я сегодня хочу.

— Ну, я и сегодня схожу… Вечером напечем добрых лепешек. А сейчас пока молочка попей и айда на улку, бегать.

Когда зашли на Афонину половину, хозяина прорвало:

— Вот, оно, горе какое, Егор. Куска хлеба доброго нету. Мешанину из овсюга да жабрея едим. Вот оно горе.

Егора потрясла встреча с Виталькой. Комиссар Кирилл Соснин говорил когда-то: «Хороших щей не хватает — полбеды, после войны отъедимся…» Погиб Кирилл со своими светлыми думами.

— Ты присаживайся, Егор, я сейчас в погребушку сбегаю, может свекольная есть, угощу…

— Не надо, Афоня. Я пойду. Потом когда-нибудь посидим.

— Разобиделся, что ли?

— Перестань пустяки говорить. Пойду в правление. Не должно быть, чтобы и детишки без хлеба…

В те дни Егору объявили первый выговор за неправильное использование семенного фонда: пять центнеров пшеницы размолол, и все дети фронтовиков получили по два пуда хорошей пшеничной муки. О выговоре, конечно, никто не знал.

Акуля спросила Егора:

— Это ты, что ли, распорядился насчет муки-то?

— Не я. Правление.

— Смотри, как бы тебе не попало!

— Не боюсь.

— Ишь ты, какой бойкой!

Акуля была стройна и красива. Веснушки, разбегавшиеся по переносью, молодили ее. Опущенные темные ресницы придавали лицу не столько скорбное, сколько загадочное выражение: будто ждала или звала кого-то.

— Мне худо не будет, — продолжал Егор. — Ты вот сама-то давай поактивнее. Не забывай: жена комиссара.

— Не говори ничего, Егор. Разревусь. Не трогай меня.

— Ладно. Ладно.

После разговора они разошлись друзьями. Акуля медленно возвращала себя людям.

* * *

Галка, дочь Егора Кудинова, закончила среднюю школу с золотой медалью и до поступления в институт работала с девчонками в рыболовецкой бригаде колхоза. Каждое утро, чуть свет, уходила она к рябиновой согре, где были накопаны большие подвалы, а под огромнейшими курганами из опилок и соломы хранился намороженный с зимы лед.

Хрипел транзистор. Девушки сидели на дощатых столах для разделки рыбы и пели песню:

Мне снится этот сон,

Один и тот же сон…

Приплывали с озера рыбаки, развешивали на рогатые рахи сети, выпрастывали из них крутолобых серебряных карасей и сырков, изгибающихся в ячеях, хлещущих хвостами по стенкам деревянных ящиков.

Взвешивал рыбу дед Увар Васильевич, школьный завхоз, давний сосед Кудиновых, веселый добрый старик. «Вес да мера — божья вера, а для нас просто необходимость, — говорил он. — Раньше купчишки рыбу без весу принимали. Распрягут лошадей и дугами меряют. Накладешь гору карасей под самое колечко на дуге — пуд! Рублевку получай! Ох, околпачивали народ…»

Потом начиналась разделка. Рыбу распластывали по хребтине остро наточенными все тем же Уваром Васильевичем ножами. Очищали нутро и бросали в бочки с холодной водой. Хорошо прополоскав, укладывали слоями в маленькие дубовые бочата, солили и ставили под «гнет».

Когда отдохнувшее солнце выползало из-за рябиновых зарослей, на место работы к школьникам приходила учительница Мария Николаевна. Дед косился на ее авоську, куда она бросала самых крупных рыб, покуривал «гвоздик».

— Отменны пироги выйдут!

— Я же не бесплатно, — краснела Мария Николаевна. — Вот квитанция. Вчера в конторе выписала.

Учительница уходила, а Увар Васильевич, как бы продолжал начатый с нею разговор.

— Так, так, — говорил он. — Конечно, бесплатно это только при коммунизме будет, а пока социализма. Поллитру и ту без денег не дадут, отраву эту… Бывает позарез выпить охота, а в кармане — тишь… И ходишь тверезый!

К вечеру работа прекращалась, бочки с рыбой убирали в ледяные подвалы, а девчонки убегали к озеру, на пески.

…Стояли самые длинные дни, и Виталька все чаще стал приезжать на рыбачью пристань. Катер впивался килем в песок, двигатель замирал. Виталька, коричневый от загара, садился на бак и смотрел на Галку.

— Затоскуешь! — кричали девчонки.

— Ну да! — отвечал он.

В один из таких дней на новенькой сиреневой «Волге» прикатил в гости к Витальке Жора. Рядом с ним в белом легком сарафане и маленькой шляпке сидела чистоозерская поповна.

— Поздравь! — улыбнулся Жора. — Жена моя!

Виталька лишь на мгновенье вспыхнул, а потом притушил в себе неловкость:

— С законным, значит, вас! Поздравляю.

«Волгу» оставили на берегу, сами перешли на катер. Помчались к рыбачьей пристани.