Форварды покидают поле - [33]

— Раньше давайте выльем воду из лодки, — резонно замечает Санька, поднимаясь с земли.

И вдруг они, видно, заранее сговорившись, бросаются на меня, валят на землю и раздевают. Я не сопротивляюсь. Пыхтя и отдуваясь, Санька и Стенка волокут меня к берегу и бросают в воду. Купаемся недолго. Умытые, причесанные и голодные, трогаемся в путь. Степка, чтобы отвлечь нас от мыслей о еде, запел — сперва тихо, затем все громче.

Мы пустились в путь ради привольной жизни, но вместо этого приходилось преодолевать испытание за испытанием.

А когда надоело грести, Степка сочувственно глянул на меня и ласково сказал:

— Отдохни, Вовка, я за тебя поработаю!

Я не стал протестовать.

— Гони мысли о жратве, — посоветовал он. — Думай о том, как батя тебе морду набьет, и клянусь — пропадет аппетит.

К Триполью подошли в сумерки. Почти сутки мы ничего не ели, от голода и зноя раскалывалась голова.

Бриг «Спартак» походил теперь па судно после крушения, да и наш внешний вид не мог не вызвать подозрений у встречных. Разумеется, в каждом жителе Триполья мы видели живое воплощение всех зол. Все еще помнили трагедию 1919 года. Пришвартовываться у пристани не решились и спрятали лодку в густом лозняке.

Вечер спустился с высоченной днепровской кручи к самой реке. Бледный месяц сверкал над тихой водой, звезды отражались в ней, словно электрический свет в аквариуме. Земля дышала теплом, как печь, лежать на ней было приятно. Утолив голод, мы забыли обо всех огорчениях.

— Вот гляжу я на эту кручу, — показывает рукой Санька, — и кажется, будто все произошло совсем недавно.

— 1919, 1920, 1921…— закладывая пальцы, подсчитывает Степан. — Почти восемь лет! Сань, а Сань, — с волнением в голосе спрашивает он, — скажи только честно, хотелось бы тебе быть среди тех комсомольцев?

Санька молчит. Степка, не дождавшись ответа, мечтательно говорит:

— Иногда засыпаю я, и такая думка у меня, будто я Михаил Ратманский, а не Степка Головня, будто бьюсь я за гордое рабочее дело, факт, и погибаю от кровавых рук зеленовцев. И так мне себя жаль, так жаль, до слез…

— Любишь себя до слез, — презрительно усмехается Санька. — Их бросали связанных с того обрыва.

— Ты же говорил — в колодец.

— Одних в колодец, других расстреливали над кручей.

Степан тяжело вздыхает:

— Эх, была б моя воля, — я бы все Триполье — под корень. Белая гидра тут, и все.

— Потому и не дают тебе власти, — замечает Саня. — Как это говорит Вовкина мать: «Заставь дурака богу, молиться, он и лоб расшибет».

— К контре нет у меня жалости.

— Кто же контра? Трипольские крестьяне или зеленовцы?

— Зеленовцы! Но раз это случилось на территории Триполья — пусть отвечают все.

Против обыкновения Саня рассердился:

— Ну и голова! Выходит, раз Врангель в Крыму засел — весь Крым надо под ноготь. Подняли беляки восстание в Кронштадте — сжечь Кронштадт? Так, что ли?

Не раз мы обсуждали трагическую судьбу юных героев, среди которых был брат Стенкиного отца — дядя Игнатий.

Перед сном лезет в голову всякое. Зина, Севка Корбун… Синее небо прочертила падающая звезда. Вот так, наверное, угасает и любовь — мгновенно и навсегда. А снится мне вовсе испанский тореадор в широкополой шляпе. Я проношусь перед ним, а он дразнит меня красным полотнищем.

Вот и утро. До базара, где мы собираемся выступать, не меньше двух километров. Хлопцы с шестами и брезентом идут впереди, я с гитарой и канатом на плече — позади. На улицах безлюдно. Зато базар поражает толпой — шумной, многоголосой, безудержно веселой, как у Гоголя в «Сорочинской ярмарке».

Зеваки сразу окружили нас, терпеливо наблюдая за приготовлениями к концерту.

Один из зрителей, явно походивший, по моим представлениям, на батьку Зеленого, бросал грубоватые шутки в наш адрес, вызывая общий хохот, но когда Санька побежал на руках прямо на него, отпрянул и умолк. Акробат работал хуже обычного, но зрители глядели на него, как на диво, и шумно выражали свое восхищение. Правда, не скупились они лишь на аплодисменты: трижды обошел я толпу с протянутой кепкой-кассой, и все напрасно.

Степан вышел на сцену с постным лицом, выражавшим полное разочарование. Смягчит ли его голос черствые сердца трипольцев?

Исподлобья гляжу на друга, ожидая знака: ведь я ему аккомпанирую на гитаре. Но Степка застыл, в глазах у него ужас, точно сам атаман Зеленый собственной персоной вырос перед ним. Перевожу взгляд на толпу и вижу среди зрителей сухопарого милиционера.

— Тикай! — панически кричит Степка.

И молодой Шаляпин пустился наутек, мы — за ним.

Одинокие прохожие на улицах шарахались в сторону. То был молниеносный рывок форвардов без мяча. Нам оставалось свернуть в узкий переулок, пробежать вдоль высокого забора и по обрыву спуститься к Днепру. Все испортил Степан. Сворачивая в переулок, он оглянулся назад, пытаясь разглядеть преследователей, и сбил с ног старика — сторожа сада. Тот, поднявшись, вскинул берданку и стал стрелять нам вслед. Каждый выстрел отдавался в ушах так, словно палили из знаменитой немецкой «Берты».

У меня появилось второе дыхание. Я летел, едва прикасаясь к земле. Времени для размышлений не оставалось, и, очертя голову, я прыгнул с обрыва, Санька — за мной. Упали мы в песок и только поэтому не переломали кости. Но боцмана нет. Наверное, побоялся прыгнуть. Даже Санька, кувыркавшийся под куполом цирка, восхищен собственной отвагой.