И потом были такие богачи, которых жаль было отправлять навеки в пекло. Да и всякое ли богатство — смертный грех? И почему же тогда весь мир стремился к богатству? Что-то тут не клеилось, если только попытаться разобраться! Какая-то во всем этом была ошибка!
Да, в результате безработицы от безделья в голову лезли всякие проклятые мысли. Но много думать беднякам не годится. Нужно терпеть, и молчать, и надеяться, надеяться… и прежде всего — не пить водки!
Так подошла зима.
А виновник всех этих треволнений и переживаний сидел один в своем большом, роскошном кабинете.
Теперь он сидел в кресле не перед богиней счастья, а перед средним окном, выходившим в сад. Карстен Левдал сидел так часами, устремив неподвижный взор на заброшенный сад. Он был так измучен, что порой почти дремал; но порой несчастье, позор, нищета возникали так близко перед его глазами, что он невольно протягивал руку, как бы отстраняя их.
Он вспоминал, как долго боролся против своей жены; он помнил ее глаза, видевшие его насквозь, глаза, от которых никуда не уйдешь. И, побежденный, он впервые сдался и трусливо радовался тому, что глаза эти закрылись навеки.
Но были теперь и другие глаза, перед которыми он должен был предстать: глаза Абрахама, Кристенсена, Клары и многих, многих других, чьи деньги он промотал, пустил по ветру… Почему? Почему он должен вынести еще и это? И как вообще мог он перенести такое?
Что-то подбивало его искать какой-нибудь выход; но он отстранял от себя эти мысли.
И снова на него наплывал ужас позора и нищеты во всех своих деталях. Этот ужас возникал где-то далеко-далеко, потом все рос и рос, становился огромной волной, которая обрушивалась на него, сбивала его с ног и оставляла бессильно распластанным на земле.
Но, позвольте? Разве невозможно все-таки высоко держать голову? Ведь остался же он профессором Левдалом, ученым, читавшим лекции в университете… Ну, ему не повезло в делах с этими… торгашами… Ну так что же? Он теперь не богат? Но ведь он нечто большее, чем коммерсант!
Но нет! Ему уже невозможно высоко держать голову! Нет! Наоборот, ему следует как можно скорее сжаться, спрятаться, чтобы не попадаться никому на глаза. В его финансовых операциях последнего времени было слишком много такого, на что власти и кредиторы должны посмотреть сквозь пальцы, — или он погиб. Его положение было не таково, чтобы он мог встать, выпрямиться во весь рост. Нет, ему нужно согнуться в три погибели… уничтожиться… распластаться…
Как?! Распластаться перед Кристенсеном? Безропотно предоставить ему затоптать себя и на всю жизнь остаться согбенным, покорным, как привыкшая к пинкам собака?
Но у него под рукой было еще одно оружие; оружие, пользоваться которым он за последнее время привык.
Профессор Левдал знал свое время и свое общество. Он знал, что в его время и в его обществе христианство уже давно перестало существовать, но тем не менее все основано на том, что об этом никогда не будет сказано ни единого слова; он знал, что все силы направлены теперь на то, чтобы, заглушая всякую искренность, неутомимо вести игру и притворяться, будто все здесь христиане, — чтобы никто не осмелился набраться духу и честно заявить: я больше не играю! Профессор знал, что в его обществе основным законом жизни было притворство и лицемерие.
Он знал, что ничего нет сильнее этого притворства. Никакая прямота, никакая честность не в состоянии преодолеть эту злую силу, защитить от лицемерия, которое никого и ничего не стыдится. Он знал, что человек, сделавший себе доспехи из этого материала, которым в той или иной мере прикрываются все люди, сможет пройти через все трудности, преодолеть все испытания… Да… пожалуй, даже и позор свой сделать своей славой, на которую уж никто не посмеет посягнуть.
Но все же он еще колебался. Остатки честности в его натуре сопротивлялись этой грязной пошлости. Он вспомнил о своей юности, вспомнил краткие светлые дни своей ученой карьеры, он подумал о Венке Кнорр… нет… он не мог скатиться в эту скользкую бездну.
Но все это не помогало. Искушение снова и снова одолевало его. Ведь его поступок никого не удивит… Жизненные испытания многих приводили к религии. Притом он часто бывал с Кларой в церкви и принимал участие в ее религиозных собраниях. Зачем? Может быть, потому, что уже тогда у него было безотчетное стремление к какому-то выходу, уже тогда, когда возможность несчастья еще только мерещилась ему вдали.
А теперь он, старый, усталый, измученный человек, мог только сложить руки и покорно произнести: бог дал, бог взял, да будет благословенно имя его!
Хуже всего было предстоящее объяснение с Абрахамом. Он чувствовал, что со всеми остальными он сумеет справиться. И все же он еще не принял сознательно окончательного решения стать ханжой, лицемером. Но вдруг маленькая задняя дверь распахнулась, в комнату ворвался капеллан и бросился прямо к профессору, белый как мел, с каплями холодного пота на лбу.
— Мои деньги! Мои деньги! — в исступлении выкрикивал он.
Профессор поднялся с кресла и облокотился на подоконник. Губы его кривились, глаза были устремлены на искаженное лицо пастора, он не мог произнести ни слова.
