Фортуна - [27]

Педер Крусе совсем смутился, отмахнулся от приятеля и пробормотал что-то вроде ругательства.

Педер Крусе нанимал у фру Готтвалл три комнатки на верхнем этаже. Никто не знал точно, почему он перебрался из дома, где мать настойчиво просила его остаться; но по нескольким мельком сказанным словам Абрахам решил, что Мортен был в какой-то мере виной этого.

О брате Педер Крусе говорил неохотно. Но к своей новой хозяйке он то и дело возвращался в своих беседах, и Абрахам часто имел повод восклицать: «Пожар! Пожар!»

— Ну, полно тебе! — говорил Крусе ворчливо. — Ничего в этом забавного нет!

— Да, но ведь ты не можешь не согласиться с тем, что она молода, красива и богата. Ведь она очень богата, правда?

— Нет, я не сказал бы, что она особенно богата, — добродушно возразил Крусе, — но несколько сотен крон у нее на чековой книжке есть.

— Почему ты знаешь?

— Я видел книжку.

— Ах, вот как! У вас дело дошло уж до разговоров о деньгах!

— Как видишь. Но знаешь ли ты, как она мечтает использовать эти деньги?

— Вероятно, собирается купить тебе новый парик?

— Нет, уж будь серьезным! Ты подумай: у нее idée fixê[7] поставить красивый памятник на кладбище, на могиле сына. Ты ведь знаешь, у нее был сын. Гм… Ты помнишь эту историю?

Да, Абрахам знал об этом. Он вздрагивал каждый раз, когда вспоминал о маленьком кротком Мариусе и о подаренном им букете. Абрахам сразу стал задумчивым и почти не слушал Крусе, который продолжал обсуждать дела фру Готтвалл, очень интересовавшие его.

Абрахам встал, чтобы уйти. Было еще не поздно. Вечернее солнце стояло довольно низко на западе и освещало последние тяжелые тучи, плывшие к югу после дождливого дня. Его потянуло к Грете. Он вспомнил, какой бледной она была в прошлый раз, когда он ее видел.

Педер Крусе пошел с ним вместе, чтобы немножко освежиться.

— Я не могу понять, Левдал, как ты можешь переносить такую личность, как Стеффенсен, — сказал Педер.

— А он забавен! И у него в самом деле много любопытных идей в голове.

— Фразер! Старый дурак!

— Но для простого рабочего, мне кажется…

— Ты говоришь «рабочий»? Неужели ты воображаешь, что в наши дни рабочие занимаются подобной пустой болтовней! Нет уж, знаешь ли! Возможно, что в юности, лет двадцать тому назад, Стеффенсен был неплох; тогда люди его типа были нужны — они будили сознание рабочих красивыми словами и громкими фразами. Но в наши дни рабочие выросли и развились в совершенно ином направлении. Теперь Стеффенсен просто считается старым крикуном и болтуном. Ты ведь сам видишь, что он не имеет ни малейшего влияния в своей среде.

— Они его не понимают!

— Да нет же! Они видят его насквозь и насмехаются над ним. Для того чтобы завоевать доверие наших рабочих, нужны иные, и более основательные, качества. Нынче рабочие во многих отношениях обогнали нас.

— Послушай-ка, Крусе! — сказал Абрахам, улыбаясь. — Мы сейчас с тобой одни, и ты знаешь, что в общем я согласен с тобой во всем, что касается идей новой эпохи. Скажи мне откровенно: не кажется ли тебе, что в своей ненависти к столпам общества ты несколько склонен превозносить твой возлюбленный «простой народ»?

— Я вижу только одно: в нашей стране два поколения правящих слоев находились в состоянии застоя, а теперь новые мысли и взгляды перекочевали из кабинетов ученых и мыслителей в самые низшие слои общества, как живой источник нового познания мира таким, каков он в действительности.

— Почему же только в низшие слои?

— Потому что новое пугает «столпов общества». Их пресса так давно уж болтает об анархии и власти плебса, что стоит только внести какое-нибудь незначительное предложение политической свободы или народного представительства, как им уже мерещится, что речь идет не только о разделе их капиталов, но даже их жен и дочерей. Поэтому-то они ничего не понимают и ничему не научаются.

Абрахам засмеялся.

— Но твои народные массы — они-то чему научаются?

— Во-первых, они не читают газет и журналов правящих классов, не читают статей, в которых весь мир изображен поставленным вверх ногами. Что бы они там нашли? Мертвые мысли, приправленные ругательствами, умолчание о подлинном облике эпохи, ежедневные упоминания древних истин — что в Америке живут жулики, в Париже — коммунисты! Ничего этого они не читают.

— Это еще не так много, — возразил Абрахам.

— О! Ты не знаешь! Это уже кое-что значит! Но они читают то, о чем почти никто из нас и понятия не имеет: они читают и перечитывают тысячи писем, которые из года в год поступают к нам от норвежцев в Америке, и представь себе, что это дает более четкое представление о жизни, чем газеты и книги. Потому что таким образом народ впервые узнает о себе подобных, о своих интересах и чаяньях, а это ведь, в сущности, единственное, что нужно знать человеку. И подумай только: в этих письмах заключается критика всего нашего бытия, всего нашего общества, сверху донизу, исходящая от таких же простых людей, как они, — простая, общедоступная критика с ясными суждениями, сравнениями, замечаниями, понятными каждому…

Абрахам предоставлял Крусе увлекаться собственным красноречием и лишь изредка отвечал два-три слова. Крусе вообще любил поговорить, особенно когда бывал в ударе, и многое из того, что он говорил, нравилось Абрахаму.