Форпост - [47]

Не без труда взгромоздившись на валявшуюся в углу пластмассовую бочку, Сверкович здоровой левой рукой и плечом изо всех сил уперся в старую дощатую дверь люка, одновременно поддев ее какой-то ржавой кочергой. Недолго сопротивляясь, дверь хрустнула, сорвавшись с петель. Выбравшись наружу, Сергей удивился еще больше. Ни во дворе, ни в самом доме никого не было. Куда подевались «духи», еще вчера по-хозяйски чувствовавшие себя здесь, неизвестно. Он обратил внимание на беспорядок в доме, на то, что печь еще не успела полностью остыть, и сделал вывод: какая-то опасность заставила их спешно уйти.

Вдруг, будто из-под земли, вмиг содрогнувшейся и даже слегка закачавшейся под ногами, он услышал неимоверный гул, перешедший в громогласное эхо стремительно приближающихся мощных взрывов. Страх парализовал волю. Казалось, наступил конец света: столь оглушительный рев стоял вокруг. Это работал по кишлаку «Град» — реактивное оружие, которого «духи» больше всего боялись, а некоторые сходили с ума, оказавшись в эпицентре его действия. Накрывая большие площади, «Град» буквально перепахивал землю, оставляя после себя глубокие воронки и мертвую пустыню. Уцелеть в таком море огня считалось невероятной удачей.

Сергей понял, что если ему суждено выжить, то только в бывшем месте заточения, и, не раздумывая, нырнул в подвал. Он сделал это вовремя: промедли еще несколько секунд и навсегда очутился бы под развалинами дома, вмиг осевшего и сложившегося после разорвавшихся рядом реактивных снарядов.

Теперь ясно, почему слиняли «духи»: в последний момент их кто-то предупредил о готовящемся обстреле.

Минут через двадцать все стихло. И эта обычная тишина воспринималась совсем по-другому — как некий божественный дар, ни с чем несравнимое благо. Но радость оттого, что остался жив, быстро сменилась смутной тревогой.

Что теперь делать? Куда идти? Впервые, спустя полгода, он оказался один, на свободе, но, как ни странно, физическое ощущение плена, незримой ловушки не исчезло. Сверкович лихорадочно соображал, что ему предпринять. Вернуться в полк и во всем покаяться? Да, виноват, что там говорить, дал маху, ослабил бдительность на посту, за что сам же и поплатился. Действительно, не по своей ведь воле оказался в душманском плену. Почему так долго там оставался? Не было никакой возможности бежать, хотя и пытался. А как же расстрелянная с твоим участием советская автоколонна, идущая из Саланга? А смерть тяжелораненого водителя не твоих разве рук дело? Но кто это видел? Нет свидетелей! А Бог, которому ты изменил, разве не очевидец всему? Эта внутренняя борьба двух «я» — оправдывающегося и обвиняющего — могла быть мучительно долгой, если не бесконечной. Такое едкое самокопание губительно действовало на психику, подтачивало и без того недюжинный запас сил. И он стал гнать прочь из сознания дурные воспоминания. Но от себя еще никому не удавалось убежать.

Память — вот главный свидетель его позорного прошлого, которое заново, как черновик, не перепишешь. Наверное, только лишившись рассудка, можно обрести ощущение себя — того, прежнего, безгрешного.

Погрузившись в тяжелые раздумья, ничего не замечая вокруг, как слепой, Сергей отрешенно брел наугад, лишь бы не оставаться в этом обезлюдевшем кишлаке, напоминавшем мертвую зону. Измотанному, предельно уставшему, ему было уже все равно, что случится с ним через минуту, час, день. Он полностью полагался на судьбу, на случай, не таясь, шел навстречу неизвестности. Что ждет его за тем дувалом — вражеская пуля или коварная мина — не все ли равно. А горы, такие величавые и красивые, приближавшиеся с каждым шагом, но по-прежнему остававшиеся чужими, какой сюрприз приготовили они? Пусть бы скорее эту невыносимую тишину разорвал чей-то прицельный выстрел, который бы поставил точку в его беспутной жизни. Но никто почему-то не отважился нажать на спусковой крючок.

Вечерние сумерки застали Сергея в горах, в которых он так и не научился ориентироваться. Заблудиться в них нездешнему человеку так же легко, как и в тайге. А как прожить здесь без пищи и оружия, да еще зимой, пусть и не столь суровой? Забившись в пещеру, где было намного уютнее и чуть теплее, Сверкович догрыз последние оставшиеся сухари и не заметил, как забылся во сне.

Весь продрогший, едва не окоченевший от холода, на рассвете он продолжил путь в никуда. Шел в основном по ущелью строго на север, взяв за ориентир выглянувшее солнце. За это время не встретил ни одной живой души, только стая неизвестных птиц пролетела высоко и скрылась за вершиной. Сколько километров осталось позади, даже приблизительно сказать не мог, потеряв ощущение времени. День, показавшийся вечностью, постепенно угасал, как и силы Сергея. В какой-то момент горы неестественно, могуче зашевелились, словно смеясь над ним. «Плохо дело, это уже начинаются глюки, — мрачно отметил. И приказал себе не останавливаться, пройти еще хоть версту, две. — Нужно до наступления темноты обязательно найти кишлак. Еще одна ночь в горах станет последней».

С трудом преодолев горную возвышенность, он увидел внизу с десяток прилепившихся к противоположному склону домиков с плоской крышей. «Не мираж ли?» — засомневался. Но, подойдя ближе, убедился: это были скромные жилища афганцев. В крайний дом, стоявший чуть в сторонке, он и постучался, из последних сил произнеся на дари: «Помогите, мне очень плохо».