Формула яда - [13]

В первые же дни после второго приезда во Львов я познакомился с молодым учителем Омельяном Коником.

— Ужасно тягостные три года прожили! — сказал мне Омельян Коник.— Любой из нас до прихода немцев ставил перед собою какие-либо возвышенные цели. Советская власть дала мне возможность окончить университет, из которого меня было вышибли пилсудчики. Я мечтал остаться в аспирантуре. Все это, принесенное советской властью, досталось нам слишком легко, хотя и представляло собой итог многолетних усилий миллионов советских людей. Теперь я это прекрасно понимаю. Нам, воспитанным в обстановке воинствующего национализма, было особенно радостно творить в этой дружественной атмосфере подлинного национального равноправия. Пришли фашисты — и человек опять сделался ничем. Все, о чем я мечтал ночами, все, к чему стремился, все исчезло с появлением гитлеровцев.

До их прихода во многих львовских семьях родители загадывали, кем будет их сын. Они хотели видеть своих детей образованными. То была законная родительская мечта. На пути ее осуществления возникали препятствия, но мечта оставалась. Она освещала будни светом надежды. Фашизм отнял у всех и эту мечту. Учебные заведения, кроме двух начальных школ да ремесленных училищ, были закрыты. У молодежи, которая стояла в стороне от подпольной работы, оставался один удел — тупое и безразличное существование либо спекуляция.

У меня сейчас такое ощущение, что все эти три года я провел по уши в липкой грязи...

За любое, даже самое невинное, стремление к объединению или самообразованию в кружке друзей грозила смерть. Фашисты понимали, что любое возрождение умственной жизни рано или поздно приведет народ к восстанию. Они старались как можно скорее деморализовать население, развязать его низменные инстинкты. Фашисты закрыли Львовский университет и в то же время разрешили в тысячах экземплярах распространять порнографический журнал «Фаля», «воспевающий красоту женского тела». В фашистских газетах, наряду с объявлениями о пропавших без вести, ищущих работы и квартир, печатались и такие объявления:

«Бездетная, независимая 43-летняя вдова с собственной квартирой хотела бы узнать мужчину из низших сфер, до 50 лет, с матримониальной целью».

Или:

«Две милые, молоденькие панночки с чудесными глазенками желают познакомиться с теми, кто поможет сделать веселой восемнадцатую весну их жизни».

«Охотно познакомлюсь с невестой, обладающей умом и сердцем, а также и кудряшками. Я молод, уравновешен, люблю жизнь, музыку и правду. Промышленник. Цель — матримониальная. Письма направлять в редакцию— № 24 144».

Последнее объявление было напечатано в фашистской газете «Львiвськi вiсти» еще 10 июля 1944 года, то есть за семнадцать дней до прихода Красной Армии. Какое было дело мещанину до грозных исторических событий? Его интересовали «кудряшки», и это тоже было выгодно фашистам.

«Живи как скот. Обманывай. Следи за модой. Упивайся шумом базара. Пусть самой большой радостью в жизни для тебя будет обман ближнего. Распрощайся с моралью»,— внушали населению города фашисты.

Советских людей, прибывших во Львов с востока сразу же после его освобождения, поражало множество детей, юношей, женщин, стариков, занимавшихся спекуляцией. Мальчик лет двенадцати с утра толкался в базарной пыли, держа раскрытую сотню немецких папирос и напевая: «Экстра-пласки! Экстра-пласки!» Стоило вам замедлить шаги и посмотреть в глаза мальчика — и вы понимали: это глаза старика, прожившего жизнь и ничего пока в ней не узнавшего. В них не проснулась еще детская пытливость, свойственная возрасту.

В августе 1944 года, бродя по Львову, я все время ловил себя на мысли, что здесь совсем недавно бушевала чума. Следы коричневой чумы обнаруживались не только в обрывках немецких афиш или в названиях переименованных улиц, написанных готической вязью, но и в том, что люди, встречая нового человека, немедленно осведомлялись, а кто он: украинец, русский, поляк, еврей? Так, как будто национальность человека была главным мерилом всех его остальных качеств.

Телефонистка Иванна Дружбяк привела меня к подножию Высокого замка, на Стрелецкую площадь. Два каштана склоняли свои ветви с темно-зелеными листьями над вырытыми в земле углублениями. Сперва я подумал, что в этих углублениях немцы прятали во время бомбежки свои машины. Но Иванна Дружбяк сказала:

— Тут расстреливали. Скат перехватывал пули. Отец ночевал в торговой школе и видел, как гестаповцы привезли сюда на рассвете шесть подростков. Их заподозрили в помощи партизанам. Самому маленькому было двенадцать лет. Когда его, связанного по рукам и ногам, подвели к насыпи, он закричал: «Ой, мама, мама! Спасай меня!» Он так кричал, что все люди, кто жил на Стрелецкой площади, подбежали к окнам. Немцы убили подростков, а потом, оставив возле трупов часового, уехали.

Двумя часами позже мы на Краковской площади. Переходим на так называемый плац Теодора.

— И тут расстреливали. Видите, еще земля подсыпана, чтобы пули не так дырявили стену. А немного подальше стояли виселицы. Осужденных подвозили к ним на машинах. Палач накидывал петлю, и машина поспешно отъезжала. Я шла как-то на базар и видела, как палач набросил петлю молодому светловолосому парню. Машина тронулась, а он крикнул: «Советы отомстят!..»