Формула моей любви - [50]

– Мне показалось или вы на самом деле ею восхищаетесь? – подивилась Клава.

– Я уважаю и ценю сильные личности.

– Даже если они злодеи?

– Не имеет значения, добрый-злой, – недовольно отмахнулась Карелина. – Мощная личность неизменно завораживает, притягивает и вызывает невольное уважение.

– Гитлер, например, – вступила в интереснейшую дискуссию Клавдия.

– Детка, что Гитлер, что Сталин сумели заворожить и подчинить себе десятки миллионов людей своей харизмой и силой. Это ли не показатель их исключительной притягательности, хотя их обоих вряд ли можно назвать носителями добра. Их можно ненавидеть, обличать и бороться с памятью о них, но не уважать и отрицать мощнейшую силу их личностей невозможно.

– А женщины такого уровня?

– Женщины-политики – это не интересно, – пренебрежительно махнула рукой Эльвира Станиславовна. – Теряется главное – женская суть, манкость. Если говорить о женщинах и политике, то миром частенько правили фаворитки, а не жены, и фавориты при сильных бабах, дающих слабину в своей женской ипостаси, которые запускали расчетливых мужиков в свою постель. Но и все они не дотягивают до уровня тех женщин, о которых я говорю. Такие всегда свободны, как в своей жизни, так и в своей смерти и выборе ее. И не служат никому. Редкая порода. Единичные экземпляры. – И вдруг посмотрела на Клавдию острым, мудрым, каким-то глубоко задумчивым взглядом. – Если вы найдете эти документы или они к вам попадут каким-то образом, отдайте их ей. Сразу, не раздумывая.

– Потому что она опасна? – осторожно спросила Клава.

– Потому что она величественна. И это ее игра и ее жизнь, а вы случайно в нее попали и не имеете к ней никакого отношения. – Эльвира Станиславовна перевела дыхание, задумалась о чем-то и призналась: – Я много чего насовершала в жизни, и, как у каждого человека, не все эти свершения были морально безупречными, а порой и… И если бы каким-то образом вдруг всплыли задокументированные факты моей биографии, которые я не желаю обнародовать и накрепко храню, как свой секрет, я бы за них поборолась, – подумала и произнесла с нажимом: – Отчаянно поборолась, не стесняясь в средствах и способах и не заботясь о морали. Мои грехи, только мои грехи, и принадлежат только мне, и это единственное, что я возьму с собой в могилу, оставив добродетель потомкам, пусть вон мемуарчики почитывают, – кивнула она головой на портфель Клавдии.

С Эльвирой Станиславовной они сегодня засиделись за работой – то ли Карелину настолько вдохновил их разговор о француженке, то ли она заранее настраивалась на долгую работу, но факт остается фактом – засиделись.

К теме Анжели Карно не возвращались – на минуточку, тут дама не меньшей значимости имеется, и нечего высказывать лишнее почтение иным женщинам, пусть и весьма выдающимся.

Вот и занялись конкретной биографией и увлеклись, прервавшись лишь на обед, и, не выпадая из настроя, достаточно быстро с ним покончили почти в полном молчании и вернулись к работе. Сегодня продуктивно получилось.

Клавдия возвращалась поздно и ни про какую мадам Карно уже и не вспоминала. Вообще-то в силу характера и постоянной необходимости в течение долгих лет держать свои чувства, свое истинное отношение к Марку в рамках принятого и навязанного им общения и принимать ситуацию с мудрым смирением такой, какая уж сложилась, у Клавдии давно выработалась спокойная житейская рассудительность.

Ну да, произошло вот такое неординарное событие, и Клавдия не по своей воле, как бабушка это называет, «попала в историю». И что?

Бумаг этих у нее нет, и мадам эта французская, понимает, что нет. Вот пусть и ищут себе в другом месте, это ж не ее проблема и не она что-то там такое в жизни своей натворила гадкое, порочное до обморока, что не приведи господи станет известным, и тогда всё – разоблачение века, полетят клочки по закоулочкам и пропадать теперь безвозвратно. Вот пусть сама мадам со своими грехами и разбирается. А Клавдия? Ну страшновато, конечно, не без этого, и неприятно ужасно попасть в сферу чьих-то интересов, и люди эти могут что угодно сотворить, добиваясь своей цели, и что теперь? Бояться-бояться-бояться?

А если эта история начнет развиваться в совсем уж дряном для Клавдии направлении, она вон Василию позвонит, куратору бывшему, не постесняется попросить у него помощи и защиты, да и генералу и своему руководству – всему миру позвонит, постучит, в колокола позвякает и прокричит, если понадобится.

А сейчас-то чего дребезжать?

Ее вот волнует гораздо более трудная проблема – с того момента, когда она вчера объявила Марку, что ждет ребенка, тот пропал. При том, что обычно они хоть раз в день, да перезванивались или в крайнем случае обменивались СМСками. А тут ни звонка, ни сообщения. То есть он, может быть, и объявился бы, если бы Клавдия сама позвонила или сообщение послала. Но она не станет этого делать. Не станет, и всё. И вот это куда как важнее любой мадам Карно со всеми ее трагедиями, пропажами и великолепием.

Как понимать эту тишину? Всё, мы больше не дружим и не общаемся? Профессор в шоке по горло и тяжело переносит крутые жизненные перемены?