Формула гениальности - [35]

Дойдя до ближайшей улицы, он свернул на нее. Сухощавый человек, оглянувшись на него, прошел дальше. Настроение Баяна понемногу улучшилось и тем не менее только что пережитое состояние жестокого стресса поражало его своей загадочностью.

Когда он вернулся домой, было около трех часов дня. Наркес уже уехал на работу. Шолпан еще не пришла из института. Шаглан-апай подогрела остывший обед, снова поставила на плиту чайник и вышла из кухни. Все еще находясь под впечатлением прогулки, Баян плотно пообедал и прошел в свою комнату.

На следующий день он уже забыл о прогулке. Математика снова властно овладела его мыслями. С каждым днем он все больше и больше постигал поэзию чисел. Он понял, что математические законы управляют всем видимым нам физическим миром. Он понял, что книга природы написана математическими символами. Он понял, что жизнь каждого человека так же, как и состояние всей вселенной, – это великая математическая формула, каждое из неизвестных которой, становясь с течением времени известным, отпадает одно за другим за ненадобностью. Он понял, что математические законы лежат в основе любой гармонии: числовой, музыкальной, поэтической, изобразительной в живописи, пластической в танце, скульптуре, гармонии космического миропорядка и вообще любой. Он понял, что движение – это тоже в какой-то мере действующее число, и что ритм – основа жизни всех живых форм на земле – тоже подвластен математическим законам.

Его удивил факт, устанавливающий гениальность Пушкина математическим путем. Один исследователь, взяв текст из «Евгения Онегина», по известным вероятностям появления всех букв в нем подсчитал энтропию одной буквы, характеризующую ее «информационную нагрузку». Энтропия на букву в «Евгении Онегине» оказалась равной 0,4. В то время как анализ стихов поэта «средней руки» дал энтропию на букву в 2,2 раза меньшую – 0,18. «Информационная насыщенность» произведений гения и таланта, как и следовало ожидать, оказалась разительной.

Баян мечтал о том времени, когда найдут величайшую математическую закономерность между ритмическим строем языка и гением того или иного писателя, подобно тому, как сейчас по энтропии одной буквы текста определяют величину его дарования. Его поражало положение Фурье, высказанное им в «Теории четырех движений и всеобщих судеб». Великий ученый и его последователи предсказывали с математической точностью, что через 80000 лет люди станут жить по 144 года, и что тогда будет 37 миллионов поэтов познания не хуже Ньютона. «Не открытие ли Наркеса он предвидел своим научным ясновидением?» – невольно просилась мысль. Сотни и тысячи математических фактов возникли и обрели в его мозге свою вторую жизнь. Он понял наконец, что вся жизнь от простейших до сложнейших механизмов есть длинный ряд все усложняющихся до величайшей степени уравновешения внешней среды, и мечтал о том времени, когда математический анализ, опираясь на естественно-научный, охватит величественными формулами уравнений все эти уравновешения, включая в них и самого человека. Всеми фибрами своей юной и неокрепшей еще души он напряженно старался уловить и высказать глубинную математическую связь в явлениях, которую он постигал пока интуитивно.

Между тем здоровье его становилось все хуже и хуже. Он начал испытывать резкие приливы стеснительности и отчаяния, которые сменялись затем безудержной дерзостью и честолюбием. Никогда не предполагал он, что в нем может быть столько самолюбия. Чем больше он работал и изнурял себя, тем больше росло в нем это внутреннее «Я». Порой он стеснялся, что люди могут заметить в нем это невесть откуда возникшее огромное и необузданное самолюбие. Но от этого оно не проходило, а становилось все больше и больше. И по мере того как оно росло, все больше он ощущал себя истинным математиком, способным решать любые математические задачи. Какие-то явные глубинные изменения происходили в его психологии. Теперь Наркес не смотрел на него так же спокойно, как раньше. Он наблюдал за юношей со все более растущим беспокойством. Он понимал, что Баян сейчас обрабатывает необозримое море, можно сказать, океан информации. Только овладев и творчески переработав все то, что достигло человечество в той или иной области, можно совершить гигантский прыжок в будущее, прыжок, все значение которого зачастую не сразу могут понять и оценить во всем объеме современники. И что становится понятным и предельно наглядным для последующих поколений. Именно это и происходило сейчас с Баяном. И тем не менее Наркес чувствовал себя беспокойно. Он испытывал все возраставшую по силе напряжения двойную тревогу: тревогу за судьбу человека и тревогу за судьбу открытия. О своем будущем в случае неудачного исхода эксперимента он и не думал. Другие, более тревожные мысли занимали его. «Очень странно, почему молчит и не дает о себе знать индуктор? – думал он иногда. – Как понять это его молчание? И что он задумал?» В этот величайший период его жизни, когда на карту было поставлено три судьбы, он все больше и больше понимал, как велик элемент случайности даже в самых, казалось бы, безукоризненно точно рассчитанных экспериментах. Управлять этой случайностью он не мог: это было выше человеческих сил. И тем не менее он не терял веры в победу.