Форма. Стиль. Выражение - [246]

456–485:

Вестник. Кто стал у тех ворот, что ближе к нам,

Скажу теперь: ведь Этеоклу жребий

Упал из глуби медного шелома,

Чтоб к воротам Нейстийским двинуть рать.

И гонит он коней, в уздах храпящих,

Стремящихся в ворота проскочить;

И, полные дыханием шумящим,

Как бубенцы, намордники звенят.

А на щите его не малый знак:

Гоплит спешит по лестничным ступеням

На стену влезть, стремясь ее разрушить.

И надпись громкая гласит так гордо.

Что и Ареи его не сгонит с башни.

На этого отправь того, кто в силах

От ига рабства город защитить.

Э τ е о к л. Я мог послать такого; и, на счастье,

Уж послан мною гордый Мегарей,

Креонта отрасль, родом из спартанцев.

Он выйдет из ворот, не испугавшись

Неистового ржания коней;

Но иль умрет и долг отдаст земле,

Иль, двух мужей и город на щите

Взяв, дом отца добычею украсит.

Хвались другим, на речи не скупись.

Хор. Молюсь я, чтоб счастлив ты был,

Воитель за домы мои«

А тем я несчастья желаю.

Гордо они выступают за город:

Пусть же воззрит на них гневный каратель Зевес.

Это чистейший эпос с лирически–ламентабельными отступлениями. Этеокла мы не видим. Мы его увидим, когда он, узнавши, что ему надо вести сражение с братом, закричит,

653–655:

О бешеный, великий гнев богов.

О жалости достойный род Эдипа.

Свершаются отцовские проклятья.

Это — «реально». Но — «свершаются отцовские проклятья».

Перед нами опять хорошо известный эсхиловский ужас. Таковы Этеокловы чувства.

Но в «Семи против Фив» есть одно замечательное, совершенно, казалось бы, не эсхиловское место. Это — заключительная сцена, где очень кратко и отчетливо происходит спор между Антигоной и Вестником из–за погребения Долиника. Спор в противоположность рассказу, конечно, есть прием чисто «драматический». И тут мы, пожалуй, настраиваемся как в настоящей драме. Если не считать одного несколько вычурного обращения Антигоны,

1033:

Душа, несчастье брата раздели, —

здесь все способствует драме. Интересно, что во всей этой сцене (1005–1078) нет ни одного слова о роке, за исключением единственного воспоминания (да и то хора) об Эринниях, погубивших род Эдипа (1054–1056). Антигона рассуждает и чувствует чисто «человечески».

1031:

Ведь от одной родились мы с ним

И матери несчастной и отца…

Одно мешает полному драматизму — ведь это какие–то 70 стихов, и перед этим только что закончился знаменитый плач–ламентация, в котором участвовала та же самая Антигона.

«Персы» — сплошная ламентация, и я затрудняюсь указать там хоть какое–нибудь переживание героя вне страха перед поражением персов и плача после него. Те сцены, где нет плача или ужаса, все окутаны здесь или мрачным предчувствием 155–248, где, напр., Атосса рассказывает свой вещий сон, или вовсе дыханием потустороннего мира, где, напр., является Тень Дария 681–852.

Интересен по выпуклости чисто эсхиловских приемов — « Скованный Прометей».

Можно долго думать: что переживает этот несчастный, страдающий бог, так любовно оделивший людей небесным огнем?

Изучение показывает, что такого вопроса задавать, собственно говоря, мы не имеем права. Эсхил нисколько не занят здесь человеческой психологией. Эту схематизированную, отвлеченную, бесцветную психологию можно, конечно, называть психологией, но не в анализе психики здесь дело. Не вопрос об этом анализе должен нас интересовать в «Скованном Прометее», а вопрос о значении этих грандиозных символов, вопрос о том, что имеется в виду под такой прометеевской психологией.

Что переживает Прометей? Мы прежде всего не знаем, что это такое психологически, божество или человек. Если он божество, то о сокровенной жизни становится весьма трудно и говорить. Если скажут, что и жизнь божества может чувствоваться, то в таком случае сомнительно, умеет ли кто–нибудь, да и вообще дано ли человеку — изображать эту внутреннюю жизнь божества в словах, и притом еще драматических. Прометей, имеющий, так сказать, «божественную душу» — с психологической точки зрения не имеет никакой души, ибо не имеет человеческой души. Если же предположить, что у него человеческая душа и что Эсхил занят здесь человеческой психологией, то получается нечто слишком грандиозное, грандиозное до схемы, до настоящей абстракции.

Человека прибили к скале железными цепями. Скала находится на «краю земли». Однако он не стонет и вначале даже не издает никаких звуков. Он молчит, пока остальные действующие лица успевают сказать целых девяносто стихов. И когда опять начинает, то и здесь вовсе он не выражает чисто человеческого страдания.

88–92:

Тебя, Эфир небесный, вас, о ветры

Крылатые, и реки, и земля,

Всеобщая праматерь, и валов

Подобный смеху шум многоголосый, —

Я всех вас, всех в свидетели зову.

Смотрите: вот что терпит бог от бога.

Это — торжественная, стильная, красивая речь. И это именно тогда, когда он висит на скале вдали от всего живого.

Он стонет, но не хочется верить этим стонам: они ведь все среди вполне связных, красивых и последовательных рассказов. Так, кончивши говорить в первый раз о своих заслугах и приступая к разговору с прилетевшими Океа–нидами, он стонет

114: ТА L

Океаниды заканчивают свой маленький монолог о цели своего посещения Прометея. Приступая к своему рассказу, Прометей запевает