Форма. Стиль. Выражение - [242]

307–309:

Ну, составим же хор, так как следует нам Г

ромко страшный наш гимн возвещать.

И в бесовском наслаждении кричат,

382–387:

Мы искусны, мы могучи, помним преступленья,

Мы почтенны, недоступны смертных мы моленьям.

Мы преследуем жестоко, кто святой нарушил долг,

Кто, бесчестен, удалиться от богов бессмертных мог;

Гоним все, что чуждо света, что во тьме совершено,

Непонятное живому и умершему равно.

Эсхил умел закрываться от этого ужаса чарами Аполлона. Если мы сейчас только, вчитываясь в эти страшные эсхиловские прозрения, трепетали при виде исступленных в своем гневе Эринний, то вот они, уже покоренные Аполлоном. В начале «Евменид»[216] Орест сидит на камне в храме Аполлона. За ним, конечно, проникли в храм и Эриннии, этот ужас, мятущий душу Ореста. Но… это был храм Аполлона, и Эриннии лежат вокруг Ореста в глубоком сне…

64–66:

Тебя не выдам, —

говорит Аполлон Оресту, —

До конца твоим Хранителем я буду.

Аполлон, кажется, один может так усыплять. И вот перед нами ужас — парализованный, видение Диониса — в «аполлинийском» сне. Тень Клитемнестры, жаждущей мщения для своего сына–убийцы, Ореста, принуждена явиться в храм, чтобы разбудить этих спящих Эринний; кому же, как не им, мстить за покойника? И этой Тени приходится очень долго будить спящих и стонущих во сне Эринний

94–139:

Да, спите! Ах!..[217] Но что за польза в спящих?

А между тем, покинутая вами,

И возле тех, которых умертвила,

Среди теней брожу я со стыдом.

Но объявляю вам, что я мученья

Терплю, когда в великом преступленье

Выслушивать упреки их должна.

Хоть я от самых близких претерпела

Столь страшное, но из богов никто

Ради меня не мог разгневаться за то,

Хоть я зарезана рукой безбожной сына.

Глазами сердца посмотри на раны.

В очах твоих блестит твой дух заснувший.

Ведь кто не спит, не может так же ясно,

Как если б спал, глазами мысли видеть.

А много жертв, вам мною принесенных,

Вы поглотили, вам же возлиянья

Я делала из меду без вина.

Конечно, вам же в жертву приносила

Почетный пир, в дому на очаге

Был приготовлен он, в ночное время,

Когда другим богам жертв не приносят.

И это все потоптано ногой.

А он, спасаясь, как олень какой,

Благодаря скачку освободился

И, из сетей уж вырвавшись, бежит,

Над вами прежестоко насмехаясь.

Услышьте же о том, что нераздельно

С моей душой, подземные богини!

Проснитесь же! К вам обращаюсь я,

Теперь лишь только тень, я, Клитемнестра.

(Хор храпит.)

Храпите же! А он бежит далеко:

Друзья его не то что у меня.

(Хор храпит.)

Ты крепко спишь и над моим страданьем

Не сжалишься, а между тем Орест,

Убийца матери, бежит на воле.

(Хор вздыхает.)

Вздыхаешь… спишь… зачем не встанешь быстро?

И что ж тебе и делать, кроме зла?

(Хор вздыхает.)

Усталость, сон, как будто сговорившись,

Дракона страшного всю силу сокрушил.

(Хор всхрапывает сильнее прежнего

и кричит во сне:

«Лови, лови, лови, смотри!»)[218]

Во сне преследуешь ты, будто зверя;

Визжишь ты, как собака на охоте,

Когда она еще не перестала

Преследовать добычу. Но вставай же!

Не падай же под бременем труда;

Не забывай, хоть сон тобой владеет,

Что делать зло назначено тебе.

О, тронься же правдивыми моими

Упреками, ведь для существ разумных

Правдивые упреки — что бичи.

Кровавым на него дыши дыханьем,

И внутренним огнем ты иссуши его,

Преследуй, изнутри преследуя его.

Вся эта сцена потрясающа, но, конечно, потрясающа по–эсхиловски. Мы знаем имя тому страху, который всегда изображается Эсхилом.

Итак, в «Евменидах» наглядно дан и эсхиловский ужас на его «дионисийском» полюсе, и эсхиловский ужас на его «аполлинийском» полюсе. — Что же характеризует здесь приемы этих эсхиловских композиций?

11. ПСИХОЛОГИЯ СТРАХА И УЖАСА. ЭРИННИИ–ДОЧЕРИ НОЧИ

Аполлон — бог симметрии и спокойных красок. Его настоящая сфера — когда есть данность вне личности, вне личной переработки. Как мы условно употребляли[219], это есть почти всегда так называемый эпос и эпическое восприятие красоты. Добавляя постепенно элементы внутренней переработки и «дионисийского» волнения, мы получаем все остальные роды эстетического восприятия. Если, значит, есть Аполлон, т. е. «аполлинийское» созерцание, то, конечно, в таком произведении будет больше всего образов (не потому, что без образов не может быть эстетического восприятия, а потому, что образ по самой своей психологической сути наиболее соответствует созерцательной направленности сознания в эпосе). И на основе этой образности мы и должны учитывать побочные (по отношению к ней) элементы. Что же теперь представляют собою в «Евменидах» эсхиловские приемы изображения страха, раз мы сказали, что в этом страхе Эсхил пользуется «апол–линийским» созерцанием в качестве как бы некоей самозащиты? — Конечно, должно быть много ярких образов, и раз ужас дан в образе Эринний, то эти Эриннии должны быть очень красочны и живописны. Ведь созерцанием этой живописности Эсхил и «защищается» от ужаса, который дан за ней. Конечно, этим уменьшится драматизм композиции, но уж таков Эсхил.

И действительно, Эриннии у Эсхила — верх живописания. Нет ничего во всех трагедиях Эсхила более яркого и выразительного.

Как и по Гесиоду (Theog. 217–222 Flach³ и прим. к этим стихам у Флаха), у Эсхила Эриннии — порождение Ночи. У Эсхила это обстоятельство в особенности подчеркнуто. «Отвратительные девы… — говорит Аполлон, — спят, эти старые дети Ночи, с которыми не имеет сношения ни бог, ни человек, ни зверь» (69–70)