Фонтанелла - [38]

И вот так получилось, что дальше они уже шли вчетвером, две пары, все время в одном и том же порядке: Апупа, недовольный и слегка раздраженный, впереди, навьючив на себя три сумки и жену в придачу, слева от него и чуть позади — Сара Ландау в золотисто-прозрачных бусах на полной шее, а сзади всех — Гирш Ландау, торопливо перебирая короткими худыми ногами и даже кое-где переходя на трусцу. В руках он сжимал свою скрипку, а глаза неотрывно следили за Давидом и его живой ношей.

— Почему твой муж называет тебя мамой? — спросила Сара.

— Я сама не знаю, — сказала Мириам. — Он называет меня так с нашей первой встречи.

— Странно… — процедила Сара.

— Я тоже так думаю, — откликнулась Мириам.

— А почему он несет тебя на спине? Ты что, беременна? Или больна?

— Нет, — сказала Мириам. — Просто я отныне его законная ноша — и по законам раввината, и по законам жизни.

На этот раз Сара промолчала, но шедший сзади Гирш издал странный клохчущий звук, который должен был означать смех, но, так как он запыхался, прозвучал, как завывание.

— Тише, Гирш, успокойся, — остановила его жена и обратилась к Давиду: — Скажи, а если я устану, ты меня тоже возьмешь на спину?

Давид не ответил. Вопросы Сары казались ему назойливыми, особенно последний. Назойливыми и грубыми.

— А тебя можно спросить? — спросила Мириам. — Откуда у тебя такие красивые бусы?

— Это Гирш мне подарил, — сказала Сара с гордостью.

— Я никогда не видела таких камней, — простодушно призналась Мириам, и Сара торжествующе улыбнулась.

Вечером, на привале, Мириам попросила Гирша сыграть. Но скрипач был, видимо, в тяжелой депрессии, потому что издал лишь несколько жалобных, пилящих звуков, а потом раздраженно отбросил смычок. Но на следующий день он вдруг вспомнил то, что все начисто забыли. Сегодня пятница, сказал он, хорошо бы нам устроить вечером совместную встречу субботы[32]. Сказано — сделано. Давид отправился в сторону видневшихся вдали холмов — то были уже первые отроги Кармельского хребта, — чтобы собрать там листья дикого чеснока, майорана и шалфея, Сара добавила кой-какие продукты из тех, что несла в сумке, Мириам сварила суп, и они дружно уселись за скромную субботнюю трапезу. Гирш, надо полагать, уже успокоился, потому что после еды сам стал веселить их хасидскими песнями, угостил всех подтаявшими шоколадными «кошачьими язычками» из своих запасов, а потом долго играл им на скрипке.

— Если скрипка получает удовольствие от игры, — сказал он, — то и мелодия получается хорошая.

«А наоборот?» — подумала про себя Мириам.

Давид стал ломать новые сучья для костра, но Мириам сказала, что он мешает ей слушать. И, как обычно при звуках музыки, опять не сдержала слез.

Сара снова полезла в свою сумку и на сей раз вытащила оттуда бутылку вина. От жаркого пламени и крепкого вина их лица раскраснелись, глаза зажглись, тела расслабились. Молоды они были все, и детей у них еще не было, и долги не тяготили, и никакие дома с имуществом не привязывали их к месту. Все быстро опьянели: Давид, которому и сегодня одной рюмки достаточно, чтобы налить тело свинцом, тут же задремал, женщины хихикали и смеялись безо всякой причины, а Гирш, который выпил больше всех, вдруг протянул руку к жестяной кружке Мириам, что стояла, слегка накренившись, быстрым движением выровнял ее и прокричал: «Чашка в опасности!» — на что Мириам ответила таким же возгласом: «Чашка в опасности!» — выровняла его кружку и покатилась со смеху, сама не понимая почему.

Костер угасал. Стало холодновато. Гирш вдруг сказал:

— Давайте навсегда останемся друзьями!

И Давид, не открывая глаз, пробормотал сквозь дремоту:

— Давай, только тогда тебе придется порой играть для моей мамы…

Люди меняются, говаривала Амума много лет спустя, и даже ее муж изменился, но некоторые вещи все-таки остаются, какими были. Она, например, с молодых лет любила музыку и продолжала любить ее до самой смерти, а у Апупы «как были куриные мозги, так и остались. Таким он родился, таким и останется».

— А Гирш Ландау, — сказала Рахель, — всю жизнь хотел переспать с нашей Амумой, еще до того, как ее встретил. Он даже сказал как-то, что это судьба ему помешала, сведя ее с Апупой раньше, чем с ним.

— Давайте навсегда останемся друзьями, — повторил скрипач, не обращая внимания на Апупу, — навсегда, на всю жизнь. И будем встречаться и навещать друг друга, даже если между нами пролягут реки и моря.

И с этими словами бросил в костер еще несколько веток. Но Давид, который терпеть не мог, чтобы другие вмешивались в дело, за которое он взялся сам, сердито выхватил эти ветки из пламени, молча загасил красноватые огоньки, которые уже облизывали кончики сучьев, поломал всё своими могучими руками и снова вернул в огонь, но уже в других местах и под другими углами. Гирш криво усмехнулся, снова взял свою скрипку и заиграл танцевальную мелодию.

Женщины тут же пустились в пляс и, видя, что Давид все еще сердится, схватили его за руки и подняли силой. Танцевать Апупа не умел, да и не любил. Тело у него было сильное и складное, и обе руки правые, могли работать и вместе, и порознь, а вот танцевать он не умел и не хотел, а сейчас тем более, потому что вино ударило ему в голову. Он смутился, попытался было высвободиться из женских объятий, но только запутался и упал, повалив их обеих на себя. Гирш носился кругами вокруг упавших, играя, как безумный, с такой быстротой, что казалось, будто это несколько скрипачей играют на нескольких скрипках сразу. Давид сбросил с себя женщин и откатился в сторону, пристыженный и еще более сердитый. Больше всего ему хотелось бы сейчас отвести на ком-нибудь душу, да не было на ком.