Фонарь на бизань-мачте - [125]

— Ага, сударыня, все ж таки вы робеете оставаться тут ночью одна?

«Я бы долго ломала голову в поисках благовидного и вполне убедительного для Гилема с женой предлога, — подумала госпожа Шамплер, — а Розелия вмиг подкинула мне его. Мудрость смиренных порой превышает нашу».

— Не угадала, моя бедняжечка, — засмеялась она.

— Во всяком случае, я очень рада, сударыня. Как подумаю, что вы ночью одна, сердце мое обливается кровью.

Она сидела, как изваяние, на низеньком табурете, обняв руками колени, в которые упирался ее подбородок, и прижав к ногам свою пышную юбку с воланами, вся каменная, напряженная — настоящая черная прорицательница, сивилла.

«Наперсница моя верная, — растроганно думала госпожа Шамплер, — сколько раз за время нашего, я бы сказала, товарищества, твое сердце из-за меня обливалось кровью! Может быть, все началось в тот день, когда было дело с мортирой? Тебя тогда долго искали по всему дому, пока не нашли под моей кроватью, куда ты забилась, чтобы, едва лишь я появлюсь, первой прийти мне на помощь».

Они поболтали еще минут десять, потом Розелия поднялась, снова заправила одеяло и удалилась. Часы на комоде показывали половину десятого.

Наружные шумы стали невнятными, и ветерок, залетая в спальню из форточки, пошевеливал занавеси балдахина. Госпожа Шамплер потушила свечи, и в комнату проникал из ванной лишь слабенький свет ночника. Его пламя мигало от каждого дуновения воздуха и даже от трепетания крыльев вспыхнувшего над ним мотылька. А в ушах госпожи Шамплер опять зазвучат голос той, что давеча назвала ее «мадемуазель Фелисите». Но теперь он уже раздавался не в Белом Замке, а в доме ее отца в Порт-Луи.

Солнце светило в окна, и кто-то настойчиво барабанил в дверь.

«Мадемуазель Фелисите! Мадемуазель Фелисите!»

5

Она открыла глаза, отбросила одеяло и села.

— Что случилось?

Ее голос был еще хриплый со сна.

— Уже восемь часов, а вы спите.

— Ах, да оставьте меня!

Она откинулась на подушку и снова накрылась с головой.

Не имеешь права даже спокойно выспаться после такой скачки, как накануне, когда она возвращалась домой! Все они одинаковые, эти негритянки, волнуются по пустякам и совершенно невозмутимы перед лицом самых страшных бедствий.

Она вернулась. Тайная радость владела всем ее существом. Она не могла ни что бы то ни было анализировать, ни утверждать. Она себя чувствовала легкой, как перышко, и невероятно счастливой. Она провела в «Грейпфрутах» неделю, но с первого дня мечтала уехать обратно. Ей пришлось проявить большое терпение, делая вид, что ее занимают растения господина Арну, а также секреты шитья и поваренного искусства его супруги. Но эти дни прошли, и вот она здесь.

Фелисите вернулась без предупреждения, так что застала отца перед самым уходом в трактир. «Неплохо выглядишь, Фелисите, — сказал он, целуя ее. — И глазки блестят!»

Вечером они ужинали вдвоем. Она рассказывала о супругах Арну, о людях, которых узнала в «Грейпфрутах», о старом кюре из церкви Святого Франциска Ассизского. Потом она еще долго вздрагивала при малейшем звуке. И наконец заснула тяжелым сном. «Надо входить в привычную колею», — подумала она утром, закрывая глаза. Но у нее еще не было сил вырвать себя из блаженной дремоты.

— Фелисите, просыпайтесь. Мне надо с вами поговорить.

Теперь это был лейтенант. Он посмел не только назвать ее просто по имени, но и говорить с ней приказным тоном.

— Идите к черту! — крикнула она.

— Не раньше, чем вас увижу.

Что-то было необычайное в его голосе, и это ее поразило. Она встала с постели.

— Я одеваюсь, — сказала она.

— Скорее.

«Да что с ним такое?» — подумала она.

В гостиной шеренгой выстроились рабы, лейтенант стоял у открытого окна. На всех лицах было написано скорбное изумление.

— Пойдемте, Фелисите, — сказал лейтенант.

Он взял ее за руку и увел в столовую.

Самые тяжкие в жизни минуты порой остаются в нас лишь смутным воспоминанием, тогда как разные мелочи навек отпечатываются в памяти.

Лейтенант очень бережно, как ей помнится, рассказал ей, в чем дело. Она его слушала молча, без слез. Всю жизнь она так себя и вела — плакала, совершив ничтожный проступок или от умиления, но становилась до странности невозмутимой в истинном горе.

Птичка на подоконнике склевывала отставшую краску на раме, чистила себе перышки, прыгала с места на место. Лейтенант продолжал держать ее за руку, говорил, что надо быть мужественной. Она пыталась представить себе, как случилось несчастье: плохо пригнанная доска, падение в трюм. Тело должны были принести. Птица все еще прыгала, расправляла крылья, готовясь взлететь…

Когда все было кончено и они снова остались наедине в той же самой столовой, лейтенант объявил, что съедет с квартиры, так как нельзя им по-прежнему жить под одной крышей, а впрочем, ей тоже придется освободить этот дом для нового начальника дока.

— Что делать, лейтенант, — сказала она.

То был не столько вопрос, сколько простое принятие факта, а также попытка с достоинством встретить будущее. Раньше ей даже в голову не приходило, что она может остаться одна, без всякой поддержки: вряд ли кто из немногих друзей возьмет на себя заботу о девушке, чье приданое состоит из десятка рабов. Только супруги Арну, которые завтра должны приехать, ее, наверное, не покинут, да разве сама-то она согласна делить с ними их монотонное существование?