Фокусы - [28]

В этом месте своего рассказа Венера Гавриловна вдруг всхлипнула, поднесла платок к глазам, из которых уже очень быстро катились очень крупные, очень блестящие, будто бы тоже ненастоящие слезы, другой рукой отстранила мамину руку с чайником, налила себе полстакана одного рома и, сказав: «Се ля ви», — выпила ром залпом. Тут же крупные слезы ее исчезли, словно вмиг испарились, светлые глаза потемнели, и она, еще больше торопясь и взмахивая руками, рассказала, как после того первого ее триумфа ее нарасхват пригласили в три самых наилучших столичных театра и в четыре наизнаменитейших и — увы! — теперь давным-давно без нее отснятых кинокартины.

Сниматься она тогда по своей глупой честности отказалась, потому что к тому моменту как раз уже выбрала один самый наилучший столичный театр.

В этом наизнаменитейшем театре она тогда сразу же и сыграла свою первую наиудачнейшую роль. Правда, текста в этой роли у нее, у Венеры, не было, и все же роль эта, безусловно, была, как мы говорим, выигрышной.

В начале одной пьесы — ее название тут особенного значения не имеет — она, Венера, выходила в темноте на сцену и становилась позади специальным образом для нее, Венеры, поставленной ширмы. Под звуки наикрасивейшей, специальным образом подобранной музыки ширма специальным образом освещалась, в то время как она, Венера, медленно за ней раздевалась — нет, нет, не до а-натурель, извините, конечно, а до наикрасивейшего, специально для нее, Венеры, сшитого купальника.

Эффект выходил изумительный, из зрительного зала казалось, что она, Венера, совершенно, извиняюсь, голая моется под горячим душем с мылом. Разумеется, ни воды, ни мыла у нее, Венеры, за ширмой не было, и горячую воду и мыло приходилось играть, как мы говорим, на память физических действий. И у нее, Венеры, получалось это прекрасно, так хорошо, что, хотя в афише она стояла в длинном списке под словами — «а также участвуют», многие школьные подруги узнавали ее за ширмой из ярусов. В тот сезон все наперебой расхваливали ее, появлялись и кое-какие намеки в газетах, без фамилии, конечно, но очень хвалебные; у нее сохранились и вырезки из тех газет, правда все в одном экземпляре, и одна из этих вырезок у нее как раз, совершенно случайно, здесь, под рукой. Венера Гавриловна порылась в очень большой, очень блестящей сумке, достала желтый клочок газеты, сложенный наподобие порошка, и на ладони протянула отчиму. Молча переждав, пока отчим, аккуратно расправив клочок и приблизив к глазам, прочел его и передал маме, и пока мама, прочтя клочок, сложила его опять наподобие порошка, вернула Венере Гавриловне и налила ей в стакан до краев свежего чая с ромом, Венера Гавриловна положила клочок опять в сумку, отхлебнула чаю, закурила и продолжала. К сожалению, вскоре после того, безусловного ее, Венеры, успеха, началась война. Наизнаменитейший театр срочно эвакуировался в Среднюю Азию. Когда эвакуация началась, сам главный — не то актер, не то директор, не то дирижер, девочка тогда не поняла, — вызвал ее, Венеру Гавриловну, к себе в кабинет, поцеловал ей руку, пригласил сесть и долго советовался с ней, Венерой Гавриловной, по поводу трудного для страны и для вверенного ему театра военного времени, о том, какая огромная ответственность ложится на людей искусства, где бы они ни трудились, что долг каждого повсеместно способствовать таким людям. Заканчивая разговор, он, однако, сказал, что Венере Гавриловне лучше всего без шума и без осложнений покинуть вверенный ему театр, так как, к большому его, главного, сожалению, она играть в нем совсем ничего не сможет, потому что, к большому его, самого главного, огорчению, оказалось, что она, Венера Гавриловна, героиня совсем не его романа.

Намек самого главного она тогда сразу же поняла, потому что, по своей глупой честности, восприняла тот разговор всерьез, как мы говорим, чисто творчески, немедленно подала заявление и по собственному желанию ушла из театра. О, она, Венера, никогда бы этого не сделала, если бы знала уже тогда то, что совершенно точно узнала потом: ему, тому самому главному, надо было освободить место, чтобы захватить с собой в Среднюю Азию кроме жены двух не устроенных в театр любовниц.

Устроиться в другой театр так, чтобы с ним эвакуироваться из обстреливаемой столицы, ей, Венере, не удалось, и она, оставшись в столице, устроилась в театр неэвакуированных актеров. Там репетиции шли при затемненных окнах — во время бомбежек и артобстрела, и она, Венера, каждый день с актерскими бригадами ездила на фронт, и это было неплохое время, потоку что им, актерам, выдавали хороший паек, и спирт, и шоколад, и солдаты их ждали, и залезали на деревья, чтобы получше видеть все, что они, актеры, играли, и плакали, когда у них, у актеров, текст был про любовь, и узнавали ее, Венеры, городской адрес, и присылали ей нежные письма, перед тем как уходили в бой, а офицеры после концертов приглашали актеров в блиндажи и целовали женщинам руки, как королевам, и дарили им шоколад, и угощали коньяком и прекрасными винами, и вообще были такими любезными, щедрыми, предупредительными и учтивыми, что лично она, Венера, никогда — ни раньше, ни потом — не встречала таких щедрых, предупредительных и учтивых мужчин, как те офицеры. А когда война кончилась и в столицу вернулись столичные театры, и театр неэвакуированных актеров закрыли, и военный врач, который вместе с коньяком, шоколадом, прекрасными винами и учтивостью дарил ей свою любовь, вернулся в столицу без ног и через два месяца умер в больнице, и когда ее, Венеры, мать, которая до тех пор удерживала ее в столице, умерла, и никого из тех чудесных офицеров, и никого похожего на них она, Венера, после войны так и не встретила, — может быть, их всех поубивали на той долгой войне, а может быть, у всех у них после войны оказалось чересчур много дел и просто им стало не до учтивости, — она, Венера, начала кочевать по провинции, но так больше и не сыграла ни одной роли «с ниточкой», как мы говорим, то есть роли, в которой слов было бы больше, чем на одну страничку, а все потому, что она, Венера, не умеет и никогда не умела лизать… — пусть простит ее девочка, но иначе и не скажешь.