Фокусы - [10]

«Я давно работаю медсестрой в районной детской поликлинике, и меня в доме все знают. Все же неприятно одинокой женщине, чтобы ее имя трепали по всему дому», — сказала она, впервые в жизни назвав себя одинокой женщиной, и, назвав так себя  е м у, ощутила вдруг странную радость. Он принял ее просьбу просто и дружелюбно, извинился, что сам не догадался ей это предложить. «Конечно, эти бабушки все обсудят и осудят, дело ясное». Ей понравилось, что он не сказал — «старухи», а сказал полушутливо — «бабушки».

Фильм они выбрали по названию. Выбирала она. И, конечно, она выбрала такой фильм, где и по названию было ясно, что речь пойдет о любви. Она любила смотреть кинокартины про любовь. Но прежде, еще вчера — д о  н е г о — ей нравились картины только о несчастной любви. Почему-то лишь в этом случае она сочувствовала героям и испытывала к ним даже нежность. Картины же про любовь счастливую вызывали в ней одни лишь неприятные чувства: она ревниво, мучительно завидовала объятиям и поцелуям героев, радовалась их ссорам, сильно огорчалась примирениям и после счастливых концов выходила из кинотеатров вконец расстроенная. Она была как убогая, прозревающая свой недуг и понимающая, что обделена чем-то, что есть у других. Но сегодня она выбрала фильм, где из названия было ясно, что он именно — о счастливой любви. Она наконец шла открытыми глазами смотреть на чужое счастье, надежно охраняемая своим, — она шла брать реванш.

Ей очень понравился фильм. Вернее, ей очень понравилось сидеть в темноте рядом с ним, тесно прижавшись к нему, ощущать сильный забытый запах табака от него, держать свою руку в его большой горячей ладони и смотреть на чужую счастливую любовь. Все в этой выдуманной любви странным образом совпадало с ее настоящими чувствами, и это совпадение возвышало ее неожиданную любовь, делая ее законной, правой.

Они вернулись домой, наскоро пообедали и легли в постель. Под вечер она принесла ему в постель кофе с гренками и снова легла рядом.

Эту ночь они опять не спали. Поздно утром они позавтракали, и она собралась на работу: в понедельник она работала во вторую смену. Она хотела, чтобы он остался дома дожидаться ее, но он сказал, что у него есть дела, и вышел из квартиры первым.

На работе она летала. Ей были нипочем ни детские капризы, ни капризы мам, скучающих в длинной очереди. Старик ортопед, увидев ее в коридоре, прокричал ей, что она чудесно выглядит. «Скоро отпуск, еду на юг!» — крикнула она ему в ухо, тряхнув головой. «А?» — крикнул ортопед, приложив согнутую ладонь к уху, но она была уже на другом конце коридора.

— Что с тобой? — спросила ее почему-то с обидой Таисия. — Болезнь тетки на тебя хорошо действует!

Она ничего не ответила, только пожала плечами и засмеялась.

В магазине, куда она зашла после работы, чтобы купить чего-нибудь «вкусненького» на ужин, она едва могла устоять на месте в короткой очереди; стояла, напевая про себя какой-то веселенький, бог весть откуда вспомнившийся мотивчик, и в такт притоптывала ногой. Она едва удержалась, чтобы не запеть вслух.

Он позвонил через пять минут после того, как она пришла. Ей очень понравилось, что он позвонил сразу, не заставив ее ждать, гадая: позвонит — не позвонит?

После его звонка она сразу же вымылась под душем, переоделась и сильно надушилась — все это для того, чтобы к его приходу как-нибудь избавиться от въедливого запаха поликлиники.

Он пришел со своим, знакомым уже ей большим портфелем. Они ужинали, опять много говорили о ее мужьях, о его жене и дочке, о ее и его работе. Он сказал, что должен был бы уехать уже сегодня, — он едет к матери в деревню, помочь ей перекрыть на избе крышу, весной крыша протекла, что он едет туда на весь отпуск, но теперь ему не хочется торопиться и что, если она позволит, он даст матери телеграмму, что задерживается, и побудет с ней еще. «В конце концов у североморского моряка отпуск большой, хватит его и на крышу». И опять всю ночь ей было хорошо с ним.

Теперь с работы она забегала в магазин; ей по-прежнему было трудно отстоять даже короткую очередь, и она заводила разговоры с незнакомыми людьми, чего с ней никогда не бывало, шутила и сама смеялась своим шуткам и, купив что-нибудь «вкусненькое» на обед или ужин, бегом возвращалась домой. Дома ее ждал забытый запах табака, смешанный с каким-то крепким одеколоном (в портфеле он принес заграничную электрическую бритву и заграничный одеколон), а через пять минут звонил он. Ей очень нравилось, что он ни разу не заставил ее ждать звонка. Ей очень нравилось, что они совсем не ссорятся, как ссорилась она со своими двумя мужьями. Ей очень нравилось, как он часто говорил ей, что самое красивое в ней — ноги и что «ее ноги его очень волнуют»; и то, что он хвалил как раз то единственное, что другие в ней осуждали, наполняло ее уверенностью в себе, в его чувствах, презрением к завистливости сослуживиц и очень-очень ей нравилось.

Он нравился ей все больше и больше. На нее нашло какое-то опьянение, какое-то радостное и безответственное чувство; она не думала о том, что ее счастье продлится, наверное, недолго: ведь он живет в другом городе и рано или поздно должен будет уехать; что ее счастье может оборваться внезапно — в один прекрасный день он может не позвонить, и все, а она даже не знает, где его искать в этом случае, но она и не думала об этом у него спрашивать — боже упаси! — раз сам не говорит, значит, еще не пришлось к слову. Она кружилась в своем счастье, как мотылек вокруг зажженной лампы, даже за день до этого не подозревая, что еще способна чему-нибудь так обрадоваться. Таисии она продолжала говорить, что все время после работы ездит к больной тете, а тете — что ездит к больной Таисии, суеверно боясь вспугнуть свое счастье, и когда бывала с ним вдвоем в квартире, не подходила к телефону. Кстати, и тетя и Таисия уже совсем махнули на нее рукой. Таисия как-то с обидой ей намекнула, что прекрасно знает, что она «горбатится на какого-то сутенера», а тетя, тоже догадываясь, что племянница пустилась на заработки, полагала, что ввиду возраста она хочет себе составить кое-какое приданое, — хоть теперь и не в моде, говорят, да, право слово, не помешает, а если не будет дурой, то кое-что вложит, конечно, и в дачку, все равно ведь все ей достанется, и завещание уже давно заверено у нотариуса, и в администрации троллейбусного парка она при жизни ради племянницы похлопочет, — в общем, здесь-то она ей поперек дороги никогда не встанет, полагая, что вполне поняла ее, заявила ей как-то тетя и, хотя на своем трещащем по всем швам участке убивалась теперь одна, даже сильно повеселела и нет-нет да и снова заводила свои разговоры о  н а с т о я щ е м  коньке. Племянница, конечно, понимала, к чему она клонит, но, чтобы не выдавать себя, в подробности не вдавалась, со всем соглашалась и поддакивала.