Фокусник (сборник рассказов) - [22]

Святой отец, уже облаченный, сидел перед резным коричневым шкафом, в котором хранились облачения для службы, и говорил о смирении. Это был старый человек с негромкой речью, его крупный череп покрывали тонкие, как пух, белоснежные короткие волосы, залысины над висками отвоевали себе уже довольно большую территорию. Старый священник всегда выглядел усталым, Воробью казалось даже, что и мессу служить ему тяжко и он охотней всего снял бы с себя облачение и сидел, привалясь к глухой стене разрушенного сиротского дома, среди разросшейся белены и ежеголовника, подставляя солнцу лицо.

— Вы отворачиваетесь при виде калеки, красный обрубок руки или обожженное, изъязвленное лицо вызывает у вас отвращение… А Иисус Христос целовал язвы прокаженных, своей рукой касался их гнойников, ибо беспредельны любовь его и смирение…

Воробей слушал, широко раскрыв глаза, но его слуха достигали одни лишь звуки, а смысл слов был невнятен и оставался как бы нереальным; отвратительная картина разлагающейся заживо, покрытой коростой руки, которую Христос подносит к губам, не возникала перед глазами. Он думал о другом — о той женщине и о внезапно охватившем его тогда отвращении. Ему было стыдно. Женщина сидела перед кинотеатром «Урания» на скамеечке, было сразу видно, что с нею что-то не так, но только подойдя совсем близко, Воробей увидел ее ногу. Эта нога не сгибалась, женщина сидела, вытянув ее далеко вперед; нога была деревянная, но очень ловко выточенная, хотя даже под шелковым чулком было видно, что дерево выкрашено под цвет кожи. Воробья затошнило, и еще долго ему снились кошмары, а при виде застывших манекенов в витринах магазинов тканей, с розовыми лицами и протянутыми вперед руками, его охватывали внезапные приступы тошноты.

Воробей рассказал святому отцу про женщину.

Священник поднял голову и долго смотрел в дальний угол ризницы под потолком, словно не было у него сейчас дела важнее.

— А других одноногих людей ты не видел? — спросил он.

Воробей порылся в памяти, уже почти готов был сказать, что не видел, но тут ему вспомнилась тетя Мари Хольцер: у нее вместо правой ноги торчала из-под юбки палка с резиновым наконечником, и она ловко передвигалась на ней, так что обходилась и без палки в руке. Но тетя Мари Хольцер никакого отвращения не вызывала, и когда ему случалось ее вспоминать, то меньше всего он думал о том, что у нее одна нога.

— Ну, видишь, сын мой, — сказал святой отец, — это совсем другое дело. Подделка под живое — это страшнее всего. И среди всякой лжи опасней всего та, которая похожа на правду… Но ты, конечно, еще мал, чтобы…

— И решетка исповедальни тоже! — воскликнул с заблестевшими глазами Воробей.

Святой отец вскинул на него замутненные старостью, окруженные морщинами глаза.

— Решетка исповедальни? — повторил он задумчиво и вдруг улыбнулся, добродушно прищурясь, так что морщинки вокруг глаз заиграли. — Ах да, искусственный мрамор. Вот видишь, и не дерево, и не мрамор.

Улыбка сбежала с его лица, он словно уплыл мыслями куда-то далеко, но Воробей знал, видел по глазам, что думает священник о нем.

— Ты вот глаза зажмуриваешь…

— Когда? — спросил Воробей, но уже понял, что священник имеет в виду. Он ведь думал, что святой отец если и обратит на это внимание, то примет за благочестие. Но он-то закрывал глаза из отвращения. Раньше, когда этот ритуал исполнял Ботош, Воробей ему завидовал — пока очередь не дошла до него. Ботош со святым отцом обходил причащающихся, протягивая им к самому подбородку золотое блюдо. Но потом это стал исполнять Воробей. Он с ужасом видел, как высовываются из ямы рта синевато-розовые языки, покрытые у основания желтоватым налетом, и закрывал глаза.

— Когда причащаются, — сказал святой отец. — Но тебе необязательно это делать. Устроимся как-нибудь иначе.

— Спасибо, святой отец, — пробормотал Воробей. — Вы на меня не сердитесь?

Старик потрепал его по голове. Он улыбался.

А еще капеллан с выпученными глазами…

— Он так всегда на нас смотрит, как будто мы только что стащили дарохранительницу, — сказал однажды Ботош.

Вероятно, эти выпученные глаза у нового капеллана отроду. Но только он и весь был такой — недобрый, колючий. Улыбался только на кафедре, да еще если по должности его никак нельзя без улыбки — иногда, беседуя с прихожанами, улыбался их детишкам (ведь и Иисус Христос сказал: «Не препятствуйте им приходить ко мне»), ну, и если в кои-то веки попадался на глаза епископу, ему, наверное, улыбался тоже. Но что это была за улыбка! Дети, увидя ее, разбежались бы кто куда.

У капеллана были не волосы, а щетина — большая часть его жизни проходила под знаком борьбы с волосами, ибо каждые десять минут он смачивал их водой и причесывал, только что не приклеивал к своему плоскому черепу проволочные пряди. У него была сплюснутая голова, нос картошкой, а над ним — выкаченные глаза, словно два шарика для пинг-понга; под жирными, толстыми, совершенно прямыми губами — крошечный мягкий подбородок. Сплюснутая голова была притом велика и как бы вдавлена в плечи, будто его однажды крепко стукнули по ней, так что шея навсегда вошла в грудную клетку. И еще обезьянья физиономия капеллана вечно пылала обидой, как будто его то и дело обижали и оскорбляли смертельно. Отчего это было так, мальчики решить не могли.