Фокусник (сборник рассказов) - [24]

— Болваны, мужичье! — завопил он. — Вы у меня живо отучитесь бегать по храму, когда я читаю проповедь!

И, влепив Ботошу пощечину, шагнул к Воробью. Воробей невольно прикрыл лицо рукой.

— Руки вниз! — прошипел капеллан.

Не успел Воробей опустить руки по швам, как от крепкой пощечины отлетел к стене.

Старый священник, онемев, похолодев, смотрел на эту сцену; он было вскинул протестующе руку, но, поняв, что опоздал и пощечины уже не вернешь, опустил ее и промолвил только:

— У нас здесь драться не принято.

Но Ботош уже сорвал с себя пелерину и, гневно сверкая глазами, торопливо развязывал шнурки стихаря; Воробей тоже лихорадочно снимал облачение.

— Дети мои, сейчас начнется богослужение, — сказал святой отец.

Он подошел к ним и положил руки им на плечи.

— Ну-ну… Гнев — дурной советчик.

Мальчики перестали разоблачаться, они напряженно смотрели в кроткое лицо святого отца.

— Ничего подобного больше не повторится. А вы в другой раз не ходите по церкви во время службы.

Мальчики опять надели пелерины.

Воробей и сейчас верил, что святой отец одним мановением наведет порядок, он восстанет против несправедливости. Ведь сколько задушевных часов провели они вместе в часы рассвета перед алтарем в едва освещенном церковном приделе или в утренние часы, когда оконные витражи сверкают и переливаются под яркими солнечными лучами, а по стенам перебегают теплые отсветы. Святой отец защитит их.

Наконец капеллан перестал клокотать. Святой отец потер виски, словно мучимый острой болью.

— Ты далеко пойдешь, domine[8],- сказал он капеллану, охнув, спустился с помоста, на котором стояла дарохранительница, шагнул к Воробью, двумя пальцами коснулся его подбородка, чуть приподнял с самым растерянным видом и тут же отпустил; на его лице, казалось, застыл вопрос: «И что же теперь будет?» Мальчик не разглядел на нем ободрения, на миг ему показалось даже, что глаза святого отца смотрят враждебно, но в них была только печаль, она прозвучала и в его голосе:

— Тебе лучше уйти, сынок. Спасибо за помощь. Мы с тобой провели не одно хорошее утро вместе, не правда ли?

Воробей постарался улыбнуться.

— Да, святой отец. И вам тоже спасибо. — У него чесались кожа на голове, кончик носа, как всегда перед слезами. «Ты не задашь реву, Воробей!» — приказал он себе.

— Пошли! — свирепо сказал Ботош. — Восславим господа, святой отец.

— И ты уходишь? — спросил священник, но по его тону ясно было, что иного он и не ожидал. Если гонят Воробья, Ботош уйдет с ним.

— Да, святой отец, — сказал Шани. — И больше не приду. Так что завтра утром меня не ждите.

Священник хотел что-то сказать, но капеллан перебил его:

— Ступай, ступай! Делегацию за тобой посылать не будем! Сопляк!

Святой отец вздрогнул, повернулся к капеллану спиной и, словно ища спасения, взошел на помост, к дарохранительнице.

Мальчики покинули ризницу, пробрались сквозь толпу к двери и вышли из прохладной церкви на волю; их сразу охватило весенним теплом. На последней ступеньке оба остановились как по команде и обернулись растерянные; они смотрели назад, внутрь храма, просто не представляя, что же им теперь делать и куда податься. По их лицам скользили заплутавшие отблески свечей и ламп, освещавших храм; они стояли и слушали, словно никогда не бывали в церкви, и когда внутри загудел орган, сошли со ступеней и в сгустившихся сумерках зашагали прочь.

Воробей знал: сейчас к ним должен выйти Эдгар Бретц и объявить, что школа стала государственной. Интересно, какое у него будет при этом лицо, думал Воробей.

Всякий раз, как он думал об этом, в душе приятно щекотало. Теперь школа его не давила, он весело и даже, пожалуй, заносчиво бегал взад-вперед по залитым солнцем широким лестницам, словно сбросил с плеч гнет, освободиться от которого не чаял до скончания века. Со злорадством он предвкушал падение злого монаха.

Эдгар Бретц вошел к ним понурый, можно даже сказать, немного сгорбленный; он снял очки и стал протирать их, словно хотел оттянуть время.

— Наша старая школа больше не принадлежит ордену цистерцианцев, — проговорил он бесцветным голосом, и не было в его тоне ни пафоса мученика, ни визгливого возмущения; он стоял перед ними, погруженный в великую печаль, обездоленный, павший духом.

И тотчас волна сочувствия взметнулась в душе мальчика, и было в тот миг Воробью, наверное, тяжелее, чем Эдгару Бретцу.

Парикмахер стоял посреди своего заведения и яростно размахивал руками.

— Это они умеют, — кричал он, — со святой миною жрать в три горла, проповедовать бедность и тут же пинками прогонять бедняков! Небось твоего болвана приятеля ниоткуда не гонят, не шпыняют почем зря. И от папаши его не воротят нос, беседуют по-хорошему, потому как он какая-нибудь да шишка! Вот скажи, кто у твоего приятеля отец, ну, кто?

— У какого приятеля?

— У того, что рядом с тобой сидит.

— Не знаю, — растерянно ответил мальчик.

— Да уж точно что не мужик, не слесарь, даже не парикмахер. Не то и он вылетел бы из Сердца Иисусова как миленький, дрянь они все, эти ваши поганые любимчики, ваши святые попы. Чего рот разеваешь? Я не Христа твоего ругаю, с ним мне делить нечего. Он-то по крайней мере выгнал менял из храма. А вот ваш возлюбленный святой отец, ваш дражайший, добрейший святой отец — он выгнал вас!