Фокусник (сборник рассказов) - [16]

Глава Семьи повернулся к своим подопечным. Они стояли по стойке «смирно» и смотрели ему прямо в глаза.

— Негодяи… негодяи!.. — Голос директора прервался. — Что вы натворили?!

Молчание.

— Ко́зари, отвечай! — гневно крикнул директор.

— Дрались городские, — отозвался Смерть.

— Не лги! Свиньи, не смейте мне лгать! Ты, Беке!

— Городские дрались, — ответил и Лошадиная Башка.

— Прошу прощения, господин директор, но в самом деле дрались городские, — сказал Бандит.

— Тебя я не спрашивал. Правду, слышите, правду!

Тут Ботош поднял голову и сказал:

— Его мы избили.

— Кто — мы?

— Мы. Вот с ним. — Ботош указал на Воробья.

Глава Семьи, сузив глаза, оглядел их. Физиономии Воробья и Ботоша были залиты кровью.

— Ты же весь в крови, — сказал Глава Семьи, глядя на Воробья.

— Он первый начал… они начали, — заикаясь, выговорил Воробей; у него перехватило горло, он кусал губы — чувствовал, что слезы застилают глаза и он вот-вот заревет. Так оно и было бы, но Шани Ботош дернул его за руку:

— А ты не реви, понял! Мы им тоже врезали как следует!

В конце площади стояла колонка, они умылись, по очереди нажимая на рычаг. Воробей замыл даже ворот рубашки, он был весь забрызган кровью.

— Не холодно? — спросил Шани, когда Воробей вновь натянул на себя рубашку.

— Нет, — сказал Воробей, хотя влажный ворот ледяным обручем охватил шею.

Они еще немного постояли возле колонки, не потому, что не знали, куда деть себя, просто обоим очень по душе было стоять вот так, рядом, плечом к плечу.

— Ты этого Бандита откуда знаешь? — спросил Шани.

— Как-то встретились на улице.

— Он плохой. У своего отца деньги украл. Ребята говорили, просверлил стенку и залез.

— Не может быть, — сказал Воробей.

— А вот и было. Правда.

Воробей насупился. Он не мог представить себе Бандита злоумышленником.

— Хочешь, вместе пойдем в церковь Сердца Иисусова? — помолчав, предложил Шани.

— Зачем? — удивился Воробей.

— Служками будем, министрантами.

— Я не умею.

— Ну и что? С левой стороны станешь, там ничего и не надо делать. А что надо, я покажу.

Церковь Сердца Иисусова была невелика, когда-то она принадлежала сиротскому дому, но в сиротский дом не так давно попала бомба. Старое здание связывала с церковью галерея. Галерея не пострадала, как и церковь. Но теперь она шла от ризницы не в кишащий детворой дом, а в путаный лабиринт заросших сорняком развалин.

Мальчики пробрались между прохладными обломками, Шани уверенно, как у себя дома, отворил калитку, проделанную незаметно в решетке, у которой причащаются верующие. В ризнице сидел старый священник в белом стихаре.

— Святой отец, — обратился Шани к нему, — вот этот мальчик тоже хочет быть министрантом.

Священник спросил Воробья, как его зовут, большим пальцем осенил ему лоб крестным знамением и согласно кивнул.

— И ты — ученик цистерцианской гимназии?! — спросил Эдгар Бретц.

— Да, — сказал мальчик.

На щеках монаха играли красные пятна, скулы напряглись, все лицо подобралось, отчего совсем изогнулся резко очерченный нос над узкими, плотно сжатыми губами — сейчас Эдгар Бретц напоминал коршуна.

— Нет, ты не наш! — отрубил он.

Утром все тело у Воробья саднило после случившейся накануне драки, нос распух; он поглядел на себя в зеркало и даже засмеялся. «Ну и физия у тебя, Воробей!» — пробормотал он. Перед началом урока Шнейдер и компания, молчаливые, сидели на своих местах — это было странно, непривычно; Воробей ждал, чтобы уж пришел Райкович, сел рядом, что-нибудь сказал.

Но Райкович не пришел, его место рядом с Воробьем зияло пустотой.

Тогда-то Эдгар Бретц и спросил:

— И ты — ученик цистерцианской гимназии?!

У Воробья была темно-синяя гимназическая шапка, сбоку на ней цифра «I» (первый класс), а спереди — цистерцианский крест: посередине столбик с перекладинами, и на всех четырех концах блестит по золотой буковке: MORS — СМЕРТЬ.

— Начал не я, — сказал Воробей.

— Молчать! — крикнул Эдгар Бретц, и мальчик решил, что больше не произнесет ни слова.

Ему вспомнился господин учитель Шойом из их хуторской школы. Господин учитель Шойом очень часто бывал пьян, осердясь, пускал в ход метровую указку, но если потасовка случалась на улице, во дворе, непременно спрашивал: «Кто начал?» Поэтому Воробей и сказал Эдгару Бретцу, что начал не он. Однажды в хуторскую школу прикатила дама в голубом платье с высокой прической; она остановилась на пороге и сказала громко: «Кошмар! Экая вонь!» Воробей никогда не забудет эти три слова.

Он стоял перед Эдгаром Бретцем, стараясь смотреть ему прямо в глаза, он знал, что глаза у Эдгара Бретца голубые. Но сейчас их было не видно из-за очков — на них падал свет, и стекла отсвечивали.

— Кто они, твои друзья? — спросил Эдгар Бретц.

Воробей опустил голову. Монах подошел к нему совсем близко — Воробью казалось, на него валятся стены, раскачиваются парты, вверх, вниз, как на «американских горках». Дверь отворилась, как-то странно, беззвучно вошла та дама в голубом платье, что-то сказала, из-за гула ее слов не было слышно, но Воробей прочитал их по ее губам. Она сказала то же, что и тогда, на хуторе: «Кошмар! Экая вонь!» Мальчик удивился, он не чуял никакого запаха, ни тогда, ни сейчас. Господин учитель Шойом неловко поклонился даме и ничего ей не возразил, но было видно, что он тоже недоумевает: вонь? в школе? с чего бы?… И все дети смотрели удивленно, однако же промолчали. Но вот поднялся Гундрум, он оказался ужасно высоким и как будто покачивался над головами ребят. «Никакого кошмара, — сказал он. — И никакой такой ужасной вони здесь нет».