Фокусник из Люблина - [41]
Яша переводил древние слова и думал над каждым. И это в самом деле так? — вопрошал он? Господь Бог действительно столь добр? Слишком уж темнит он. Чересчур он ослаб, не может сам ответить. На мгновение кантор смолк. Яша замер в полудреме, хотя глаза оставались открыты. Потом опять пробудился, слушая, как распевает кантор: «…и в Иерусалим, город твой, по милосердию своему возвратись, и обитай в нем, как обещал ты…» Ну что ж, они говорят это уже две тысячи лет, подумал Яша, но Иерусалим все еще в запустении. И будут повторять это еще две тысячи лет, а может, и все десять тысяч.
Подошел рыжебородый шамес:
— Если хотите помолиться, могу дать талит и тфилин. Это стоит копейку.
Яша хотел было отказаться, но, однако, сунул руку в карман, достал монетку. Шамес предложил разменять, но Яша отказался:
— Оставь себе.
— Спасибо преогромное.
Ужасно захотелось сбежать. Он не накладывал филактерии уже Бог знает сколько лет. А талес вообще никогда не надевал. Но не успел он даже сделать движение, чтобы подняться, как уже появился шамес с талесом и филактериями. И еще предложил молитвенник.
— Может, вам нужно прочесть кадеш[40]?
— Кадеш? Нет.
Не было сил подняться. Будто силы вообще оставили его. Обуял ужас. Что, если полиция уже поджидает там, на улице? Сумка с талесом лежала рядом, на скамье. Не спеша достал талес. Сидел и перебирал пальцами кисти. Казалось, каждый тут на него смотрит и ждет, что же он будет делать. Яша был в трансе: наверно, все зависит от того, что он сейчас сделает с талесом и филактериями. Не сделает как положено — все поймут, что он прячется от полиции… Начал надевать талес. Пытался понять, как именно надо его надеть на голову: поискал полоску, нашивку, хотя бы знак какой-то. Но не нашел ни вышивки, ни отделки. Повертел в руках цицес. Одна кисточка даже нахально залезла ему в глаз. Им завладел детский страх, боязнь осрамиться. Над ним же смеются. Собрались тут и хихикают за его спиной. Постарался надеть талес так хорошо, как только мог, а он все равно соскользнул с плеч. Вынул филактерии, но никак не мог определить, которая надевается на руку, а какая на голову. И какую следует надеть вначале? Попытался найти разъяснение в молитвеннике, но перед глазами плясали черные точки. Ничего не разобрать. Теперь искры как будто сыпались из глаз. Только не упасть в обморок! Этого не хватало… Подступила тошнота. Яша взмолился: Господи Боже! Отец небесный! Все, что угодно, только не это! С обмороком справился. Вынул платок, сплюнул в него. Огненные точки так и плясали перед глазами: красные, голубые, зеленые. Они то появлялись, то пропадали. В ушах так звенело, будто колокол звонит. Подошел старик. Сказал: «Здесь это, погоди… дай-ка помогу… засучи рукав… Левую руку давай, не правую…»
— Которая же у меня левая? — спросил у себя самого Яша.
Стал засучивать левый рукав, и талес опять свалился. Вокруг собралась куча народу. Если б только Эмилия это видела! — подумал он вдруг, встревожился.
Его как перевернуло. Он теперь больше не Яша кунцнмахер, просто жалкий, ничтожный мальчишка, стоит среди этой кучки, просто один из них. Небеса помешали ему! Только теперь понял он, что пытался сделать! Это было наваждение какое-то. Да, небо, силы небесные помешали ему стать вором сегодняшней ночью! Сейчас как откровение снизошло на него. Все он понял. И вот он стоит здесь и позволяет им делать с собою все, что заблагорассудится. Старик привязал ремешки ему на руку. Он произносил нараспев молитву, и Яша повторял за ним, как маленький. Приказал Яше нагнуть голову, прикрепил оставшуюся филактерию, пропустил ремешки между пальцев, чтобы образовалась первая буква священного имени Шаддаи — шин. Какой-то парень сказал Яше:
— Ну и давненько ж ты, видать, не молился.
— Очень давно.
— Ну что ж, никогда не поздно начать…
Те же евреи, что перед тем глазели, насмехались над ним, теперь с интересом, благожелательно, с любовью смотрели на Яшу. Он прямо-таки ощущал волны любви, струившиеся от них. Эти евреи — братья мои, так думал Яша, знают, что я грешник, и все же прощают. Опять ему стало неловко. Но теперь уже не из-за неуклюжести своей, а потому, что он предает своих братьев, готов отринуть все это в любую минуту. Что им за дело до меня? Вообще-то я из рода благочестивых, почтенного рода евреев, прадед мой был мучеником за святую веру… Яша вспомнил отца, своего «татэ». На смертном одре тот взывал к сыну:
