Флот Римской империи - [31]
Даже если моряк не оставил никакого имущества, его вовсе не обязательно забывали. Родители и братья могли заботливо обозначить его могилу для потомства. Могли также обнаружиться благочестивая сестра, благодарные вольноотпущенники, мужчины и женщины. Последние, обычно наложницы, часто посвящали каменные памятники своим благодетелям, а одна гордо обозначает «de pecunia sua» («на свои деньги»). Разнообразие людей, установивших памятники, – жена и вольноотпущенник, вольноотпущенник и брат, двое детей и вольноотпущенник – свидетельствует о глубоких личных связях, которые завязал моряк в период своей службы.[284]
В обилии завещаний моряков можно обнаружить узы взаимных интересов, существовавшие внутри определенных категорий морских офицеров. Nauphylax (командир рабочих арсенала) опекал сына другого nauphylax. Armorum custos (моряк, ответственный за содержание оружия в боеспособном состоянии) одного корабля сделал своими наследниками двух armorum custodes другого корабля и т. д.[285] Такие чувства даже приобретали более конкретное выражение в коллегиях (collegia) офицеров. Нельзя совсем сбрасывать со счета профессиональный аспект таких сообществ, но, очевидно, основной причиной формирования collegia была взаимная выгода от привилегий в захоронениях и объединения ради социального общения. Ordo proretarum (общество помощников рулевого), как наследник, установило каменную плиту одному из своих усопших членов, armaturae (морпех) приобрел к 159 году н. э. schola или присутственное место, artifices (художники) из Мизенума объединились в factio (клуб) под руководством optio (помощник центуриона). Даже обыкновенные матросы могли быть принятыми в sodales ex classe praetoria Ravennati (члены претории флота Равенны), а в Мизенуме группа ingenui et veterani corporati (сообщество свободных и ветеранов) заняла особое место в жизни колонии.[286] Казарменная жизнь меняется, но очень медленно, в течение веков. Моряки создавали специализированные и общие группы, и хотя гарнизоны лагерей в Мизенуме или Равенне, наряду с ветеранами, доминировали в жизни этих городов, они оставались несколько обособленными даже в сфере захоронений.[287]
Тем не менее смесь элинизированных уроженцев Востока и полуроманизированных пришельцев с Балканского полуострова в космополитическом центре империи дала толчок к дальнейшей романизации, о которой уже вкратце упоминалось. Самим актом поступления на военную службу добровольцы демонстрировали свою открытость для перемен, которая помогала усвоению новой культуры. Что касается неуступчивых призывников, их местные особенности быстро стирались во время службы в лагере и на борту корабля. Это был тяжелый процесс, который произвел по крайней мере внешнее соответствие стандарту окружающей среды Италии. У нас есть показательное письмо Апионастре в Египет через несколько лет после поступления на службу во флот. Он называет себя не иначе как Антоний Максим, имеет жену по имени Ауфидия и трех детей, которых зовут Максим, Эльп и Фортуната – замечательная греческо-латинская смесь. Если раньше он упоминал греко-египетского бога Сераписа, то сейчас молится за благополучие сестры «здешним богам».[288]
Другие моряки, принятые во флот после 71 года, таким же образом отбрасывали свои прежние имена или, в большинстве случаев, употребляли их в надписях как придаток к официальным именам. Например, «T. Suillus Albanus qui et Timotheus Menisci f.».[289] Тем немногим, которые сохраняли свои старые имена, можно противопоставить подавляющее большинство тех, которые с готовностью отказывались от имени отца, выдававшего перегринское происхождение. Юридические документы этих моряков – их завещания, купчие, назначение куратором – строго следуют стандартной римской практике. Исполнение военных или морских обязанностей разрешалось только при использовании латинского языка. Морские надписи почти неизменно выбиваются на латинском языке.[290] Моряки Равенны следовали погребальным обычаям долины реки Пад (По), моряки Мизенума – обычаям западного побережья, и обе группы отражают изменения, которым подвергся латинский язык в народной речи, особенно в использовании интервокального b вместо v в bixit, militabit и тому подобном.[291]
В целом эпитафия такого моряка истолковывается и читается правильно, от ошибок спасает ее краткость, стереотипный характер. Тем не менее внимательное исследование обнаруживает здесь и там потаенные остатки греческой речи, в то время как лишь немногие моряки ставили камни с греческими надписями или надписями на латинском языке, выраженные греческими буквами. Одна такая надпись греческими буквами обнаруживается в Мизенуме. Она начинается δες μανιβους (dis Manibus), что вскрывает любопытную смесь нового религиозного мышления и привязанность к родному языку моряка. Этот камень следует датировать концом I столетия н. э. Проявления такого смешения или сохранения эллинской культуры впоследствии уменьшаются.[292] Сплоченность соотечественников еще продолжала играть определенную роль. Она может быть обнаружена в завещаниях моряков. В одной надписи наследники ливийца ливийцы, а в других надписях египтяне и вифинийцы называют наследниками соответственно египтян и вифинийцев.
