Флорентийский волшебник - [51]

– Настанет! – грозно и хрипло доносится с кафедры, где стоит высокий монах с потухшим взглядом.

«Он – точно мой Иероиим, который уже отрекся от жизни, отвернулся от красоты, от познания людей и их дружбы, и так же возводит свой померкший взор к Невидимому».

Леонардо охотно бы избавился от этого гнетущего зрелища: покинувшее было его уныние, уныние, воплотившееся в картине «Йероним», воскресло сейчас опять. Он прогнал бы его, как кошмарный сон, как призраки побежденных ночей… Да нельзя. Монах говорит. Тихо, но внятно, как бы обращая свою речь непосредственно к нему. Едва ли его бесцветный голос долетает дальше того места, где стоит Леонардо.

– А презренную роскошь, гневящие бога кощунственные изображения сожжет огонь. Огонь возмездия. Он поглотит всех тех, кто называет себя детьми радости. Радости не будет, улыбка умрет, и наши близкие, закрывая навеки очи, проклянут нас, ибо мы стали сообщниками разнузданного Сатаны. Флорентийский народ высоко поднимет над головой черепа зарубленных лошадей, ибо иных сокровищ у него не будет, и лишившись рассудка, обезумев, он вообразит, что овладел поющими сокровищами. Есть еще такие, которые считают, что их сердца – певчие птицы. Но они забывают о том, что птица, упав в дорожную пыль, задохнется в ней, будет выглядеть еще более недостойно, чем самый ничтожный земляной червь. Надвинутся темные тучи, вихрем налетят дружины мстительного господа и будут бичевать город грешников, Флоренцию, они смоют алую лилию, сверкающее золото переплавят в ржавое железо, розовое человеческое мясо обратят в прах. Ибо, попомните мои слова, вы попрали здесь всяческую добродетель, всяческую нравственность, вы потонули во мраке, куда не проникает даже луч света, и не видно, чтобы чьи-нибудь ланиты заалели от стыда за содеянное!

Леонардо вслушивался в этот хрипловатый, запинающийся на длинных фразах голос. Оратор, по-видимому, был не в ладах с синтаксисом, и его тяготили увесистые, изобилующие образами предложения. И все же за этими поблекшими глазами и неуклюжими выражениями Леонардо ощутил такую решимость, силу воли и чуть ли не демонический огонь, что по спине его побежали мурашки. Нет, он не желает дальше слушать.

Леонардо вышел из церкви, но его догнал обрывок фразы проповедника:

– Картины радости – в огонь преисподней, власть Флоренции – в руки возмездия!

«Ух-х, если бы этот человек на самом деле заполучил когда-нибудь власть в свои руки…» – подумал Леонардо. И ему стало страшно. Напрасно пытался он успокоить самого себя: ведь монаха всего-то слушают человек тридцать стариков! Этот бесцветный голос не сможет обрести крылья, не сможет воспламенить город. Из тайников его сердца змеей выскользнул ужас: этот монах непременно вступит в борьбу за власть.

– А, – произнес вслух Леонардо, – все это чушь!

Рядом с ним остановился знакомый уже кожевник с согбенной спиной.

– Я не могу его больше слушать, – проворчал он. – Этот монах готов отправить все человечество на дно преисподней. Хрипит, точно какой-нибудь умирающий, и каркает, как ворон, мотает тебе мозг и душу, после него прямо хоть иди в таверну и напивайся до беспамятства. Но, заметьте, он всегда так говорит. И все-таки с тех пор, как он у нас появился – а тому уже три недели, – я каждое воскресенье прихожу послушать его. Пусть не до конца. Знаете ли, мессер Леонардо, есть что-то устрашающее в том, как он отгадывает самые сокровенные мысли человека, затем острием своих глаз, своих слов жалит в самое сердце…

– Вам известно его имя?

– Кого, монаха? Сам он феррарский. Зовут его Джироламо Савонарола.

– Савонарола, – повторил Леонардо. – Такая звучная фамилия и такой незвучный голос.

Леонардо распростился с кожевником. Он никак не мог отделаться от охватившей его во время проповеди тоски. К тому же он вдруг ощутил боль под ложечкой, голова у него была тяжелая, словно в нее наложили кирпичей.

Он должен, должен избавиться от этой теснящей грудь тревоги.

Медленно шагая, Леонардо дошел до небольшого птичьего рынка. Здесь и в воскресенье шла торговля.

«Божьи птички бога воспевают», – гласила надпись, сделанная Синьорией.

Леонардо опустил руку в карман. Но нащупал там всего-навсего одну серебряную пятисольдовую монету. Жаль, сейчас бы пообедать да выпить хорошенько, чтобы одолеть возвратившуюся хандру. Пожалуй, этот кожевник не так уж глуп.

– Но и не волхв, – пробурчал он, гоня прочь мысль о мастерской и начатой картине.

Его денег хватило на две клетки с птицами. Там сидели, нахохлившись, чиж и быстроглазый зяблик.

Леонардо взял плетенные из соломы клетки – в каждую руку по одной – и направился к городским воротам.

Боль под ложечкой не прекращалась. И голова продолжала гудеть. Поборов эти неприятные ощущения, он взошел на вершину холма, где когда-то его друг Никколо рассказывал ему о своих приключениях на Архипелаге.

Трава здесь уже зажухла; побуревшая, она жалась к ногам Леонардо. И холм Фьезоле напротив не зеленел. Была осень, желтеющая, поздняя. Склоны с виноградниками опустели, вокруг чахла разоренная природа.

– Хоть ты не тоскуй, – прошептал Леонардо, открывая клетку чижа. Птица настороженно и пугливо стала озираться. – Ну, ступай, иди же к своим!