Флора и фауна - [80]

Но только не с ним. Его близость, прикосновения, ласки, тепло дыхания сорвали с меня не то что маску — кожу. Я чувствовала себя по-настоящему обнаженной, беззащитной и ранимой, настолько хрупкой, что нет иного пути, как только слушаться его, отдаться в полную власть, довериться, встав под его защиту, а он уж сбережет, укроет, защитит и наградит лишь наслаждением, в котором я не знаю, где душа, где тело, сердце, мое — его. Он еще не взял меня, но я уже была его глупой от плоти до возвышенной души. И радовалась, что пока обнажена и беззащитна, он не стремится меня поработить, использовать себе во благо, но щедро награждает, оценивает как великий дар, так и нежно, трепетно, настолько терпеливо обходится со мной, что нет возможности сфальшивить, солгать, сыграть хотя бы стон. Он сам врывается и устремляется к нему, и губы ищут приют на его губах, на теплой коже плеч, груди, ладоней.

Что я делаю? Целую?

Сошла с ума.

Очнись!

Но нет сил отстраниться, хоть жестом воспротивиться, есть только силы, чтоб призвать, обнять сильнее, слиться.

— Глупенькая девочка моя, как ты боишься привязаться и отвергаешь факт, что мы уже привязаны. Ты, я — давно одно. Я позабочусь обо всем, не бойся, стрел не будет.

— Пули в обиходе.

— На нас понадобятся две.

Я вскрикнула, ногтями впившись в его кожу и требуя: еще, еще!

Какие пули?!

— Перестань болтать.

— Не нравится?

— Сбивает с мысли.

— Зачем они тебе? Я за двоих подумаю.

— Я и сама умею…

— И сейчас?

— Да… нет… а-а-а!…

— Мне нравится ход твоих мыслей, — прошептал, улыбаясь. И подстегнул меня теплом дыхания, голосом, улыбкой — я забилась, сдаваясь:

— Ты победил.

— Нет, — остановился, обхватил лицо ладонями. — Побеждают в бою, в борьбе с врагами, но между нами сражений быть не может. Я тебя люблю. Любить и биться невозможно.

Я задыхалась — слова приятны, любую бы очаровали, но мне слов было мало — разум спал — плоть правила:

— Еще, — вздохнула. Бройслав рассмеялся:

— Скажи «люблю».

— Нет…

— Не трудно это. Я ведь научился. А может, сомневаешься? — движенья начал. — Скажи.

— Нечестно!… - застонала. Сейчас меня спроси любую тайну — открою, что уж там сказать «люблю». Но будет ли то правдой? Пусть он победил над телом, пусть разбудил его как спящую красавицу, но душа — мое!… Или уже — его?…

— Скажи, — просил, стесняя лаской грудь.

— Ты хочешь лжи?!

— Нет — правды, — в глаза смотрел, лицо зажав ладонями. Сколько я держалась — минуту, две, а может миг? И выгнулась дугой, к нему прильнув, и закричала, еще не понимая что:

— Люблю!… Люблю…

И забыла как дышать, застыла в биенье двух сердец, сливающихся в ритме в одно, как наши тела, взгляды, сплетенные пальцы.

— Спасибо, — прошептал Бройслав и губ моих коснулся, вдыхая вновь им взятое дыханье.

Я лежала в плену его рук, крепко прижатая к его телу, и смотрела в темноту, слушая сонное дыхание Бройслава, чувствуя тепло и умиротворение. Мне было хорошо и этим страшно. Привычка думать — что же завтра, меня не отпускала даже в миг покоя.

Да, Бройслав покорил меня, а впрочем, не сильно я сопротивлялась. Все очень быстро произошло, в какой-то миг решилось и словно не день — век прошел, как мы вместе и все естественно понятно, но разве так бывает?

Допустим, то, что я увидела в полете не в гробу, а меж мирами, не мистика, а правда, допустим, он тоже что-то узнал, допустим, нас свели опять. Вот тут и начинается мученье.

Я точно поняла, что Бройслав не слабак, не трус и не дурак, сегодня мягок, завтра прочитает досье и оголит свою натуру. По праву — да. Но мне уже то будет больно, а прошлое исправить не дано даже Богу. И что мне делать? Пряник получив, отведать и кнута? От него — согласна. Но как на счет последствий? Презрения в его взгляде, холода, осуждения, указания на дверь и вон из сердца и, лишь только приручив? А в чем я виновата? В том, что жила, вгрызаясь в жизнь? А нужно было подставляться, давать топтать себя?

И как же он? Что он почувствует, узнав, как я жила, насколько подло в жизнь играла? Мне больно будет, а ему подавно. Ну и к чему длить пытку и множить мазохизм? Кому было угодно, убив тогда нас, вновь свести опять, и всколыхнуть то, что по всем канонам должно быть забыто? И правда ли то, что я увидела, что он узнал? Кому, зачем то было нужно?! Кому понравилось нас мучить?!

И как страшно ошибиться, принять Бройслава за Оррика и вдруг узнать, что он лишь бледный призрак, а то, что привиделось, всего лишь бред. Насколько сказки необходимы детям, настолько же вредны для взрослых. То, что происходит, иначе чем сказкой не назовешь, но чем манит она меня, тем же и грозит убить, разрушить пусть видимость, но обороны против внешней грубости мира. Надо признать, я жуткая трусиха: боюсь верить, боюсь надеяться на хорошее, боюсь давления, но особенно — боли, и ее самого худшего проявления — психологической ломки. Возможно, этот страх и заморозил мою душу, законсервировал ее, ожидая момента рождения — смерти той личности, что, явившись в этот мир, при первом же вздохе отравляется миазмами лжи, обид, зависти, хитрости, подлости и разлагается, взрослея в них, и, наконец, умирает, пропитавшись насквозь гнилостными испарениями того, что называют жизнью, и умирает, чтобы действительно родиться. Ничего с этим не поделать, не изменить ни здесь, ни там, и мне всегда было наплевать, как отражаются мои игры с окружающими на жизнях и душах — они, как я, мертвы с рождения. Я не убивала их, я помогала им родиться. Но впервые мне было важно, как Бройслав посмотрит на меня, как он отреагирует на мои привычки, как мое появление отразится на его жизни. Я не хотела причинять ему боль, но и сама не хотела получить ее. Ни измениться, ни подстроиться под него тоже бы не смогла, как не хотела бы менять его, подминая под себя. На его честность, что чувствовала душой, я не хотела отвечать бесчестной ложью. Однако правда была слишком страшной.