Флибустьеры - [94]

Капитан Тинонг очень дорожил этой реликвией и все же готов был расстаться с ней ради друга, которого за время болезни ни разу не навестил. На это ему весьма резонно возразил портной: если монахини видали капитана Тьяго, возносившимся на небо во фраке, значит, именно во фрак его и следует облачить, причем ни пальто, ни плаща не нужно; во фраке, как известно, отправляются на бал, на празднество, а в горних чертогах покойнику предстоит, конечно, что-нибудь в этом духе… И подумайте, такая удача, у него случайно есть готовый фрак, который он согласен уступить за тридцать два песо, — куда дешевле, чем обойдется францисканская ряса! С капитана Тьяго он гроша лишнего не возьмет — ведь покойник был его клиентом и, нет сомнения, станет его покровителем на небесах. Однако отец Ирене на правах душеприказчика отверг оба предложения и распорядился облачить покойника в один из старых костюмов, благочестиво заметив, что господь не взирает на одежды.

Итак, похороны справили по наивысшему разряду.

Хор отпевал усопшего и в доме и на улице, службу служили три монаха: одного не хватило бы для столь великой души; были исполнены все положенные обряды и церемонии и, говорят, даже кое-что сверх программы, как на театральном бенефисе. Ах, какие чудесные были похороны! Сколько сожгли ладану, сколько разлили святой воды, сколько спели молитв! Сам отец Ирене пел фальцетом с хоров «Dies irae»[176]. У всех, кто присутствовал на похоронах, даже головы от поклонов заболели.

Донье Патросинио, давней сопернице капитана Тьяго в набожности, захотелось немедленно умереть самой, чтобы заказать еще более пышные похороны. Богомольная старуха не могла перенести, что тот, кого она давно считала побежденным, взял после смерти такой блестящий реванш. Да, ей не на шутку захотелось расстаться с жизнью. Ей уже слышались восторженные возгласы при отпевании:

— Вот это похороны! Ай да наша донья Патросинио! Вот кто умеет умирать!

XXX Хулия

Весть о кончине капитана Тьяго и об аресте Басилио быстро разнеслась по провинции, и, к чести простых обитателей Сан-Диего, они куда больше огорчались из-за второй новости и почти только о ней и говорили. Передавая из уст в уста историю ареста, добрые люди прибавляли все новые штрихи и мрачные подробности. Каждый на свой лад объяснял непонятные обстоятельства, восполнял пробелы догадками, которые тут же принимались за непреложную истину. В конце концов порожденное таким образом пугало устрашило самих своих создателей.

В селении Тиани утверждали, что юношу, самое меньшее, сошлют, а в пути наверняка пристрелят. Трусы и пессимисты качали головой — не миновать ему военно-полевого суда и виселицы. Как же, январь — роковой месяц, в январе случилось то самое, в Кавите, и тех — вы знаете кого — повесили, хоть они были священники. А уж бедняку Басилио, человеку без связей, без покровителей…

— Я ведь предупреждал его! — вздыхал мировой судья, который никогда и слова не сказал Басилио. — Я предупреждал его…

— Этого можно было ожидать! — прибавляла сестра Пенчанг. — Помню, если святая вода в церкви была мутновата, он и не прикасался к ней! Все толковал о каких-то червячках да болезнях! Вот и постигла его божья кара! Как будто через святую воду можно заразиться! Святая вода ведь исцеляет от всех болезней!

И она рассказывала, как излечилась от несварения желудка, смочив пупок святой водой и читая молитву «Sanctus Deus»[177].

Это средство сестра Пенчанг советовала всем от дизентерии, ветров и от чумы, только тогда уж надо читать не по-латыни, а так:

Святый боже,

Святый крепкий,

Святый вечный,

Избави нас от чумы

И от всякой беды.

— Все как рукой снимет, окропить только святой водой больное место, — говорила она.

Но мужчины не верили ни в чудеса исцеления, ни в божью кару, постигшую Басилио. Не верили они и в слухи о бунтах и прокламациях, зная на редкость миролюбивый нрав студента и его рассудительность. По их мнению, это были козни монахов, мстивших за то что Басилио выкупил у хозяйки Хулию, дочь тулисана, смертельного врага могущественного духовного ордена. О монашеской порядочности они были весьма невысокого мнения и вспоминали не один случай самой подлой мести. Так что это предположение многие признали самым правдоподобным.

— Как хорошо я сделала, что прогнала ее! — говорила сестра Пенчанг. — Очень мне надо ссориться с монахами! Это я сама заставила ее раздобыть денег!

Но, по правде сказать, сестра Пенчанг втайне жалела о Хулии: девушка молилась и постилась за нее, а там, глядишь, и покаяния бы за нее стала исполнять. Если священники молятся за нас, а Христос даже умер за грехи наши, почему бы Хулии не сделать то же за сестру Пенчанг?

Когда печальные вести дошли до лачуги, где жила теперь Хулия с дедом, бедняжка не сразу поняла, что ей говорят. Широко раскрыв глаза, смотрела она на сестру Бали, толковавшую ей об аресте Басилио, и никак не могла собраться с мыслями. В ушах у нее звенело, сердце сжималось. Смутное чувство говорило, что это несчастье будет для нее роковым. Не решаясь поверить, Хулия попыталась было улыбнуться: может, сестра Бали пошутила? Она готова была простить жестокую шутку, только бы известие оказалось неправдой. Но сестра Бали сложила два пальца крестом и, поцеловав этот крест, поклялась, что все сказанное — истина! Улыбка погасла на устах девушки, по лицу разлилась смертельная бледность, силы покинули ее, впервые в жизни она лишилась чувств.