Флибустьеры - [42]

Пласидо вошел, но не на цыпочках, как обычно, а громко стуча каблуками. И его желание исполнилось! Преподаватель взглянул на него, нахмурился и покачал головой, словно говоря: «Нахал этакий, погоди, я с тобой рассчитаюсь!»

XIII Урок физики

Класс представлял собой просторное прямоугольное помещение с большими зарешеченными окнами, пропускавшими много света и воздуха. Вдоль стен были расположены одна над одной три широкие каменные скамьи, облицованные деревом, на них в алфавитном порядке сидели учащиеся. В глубине, против входа, под изображением святого Фомы Аквинского, высилась на помосте кафедра, к которой с обеих сторон вели ступеньки. Кроме отличной грифельной доски в раме из красного дерева — ею почти не пользовались, судя по нестертым с первого дня занятий словам «Добро пожаловать!», — в классе не было никакой другой полезной или бесполезной утвари.

Окрашенные в белый цвет стены, до половины выложенные изразцами, чтобы не обтиралась краска, были совсем голы: ни рисунка, ни гравюры, ни изображения какого-нибудь физического прибора! Учащиеся ничего не требовали, никто из них не страдал от того, что науку, которую без опытов постичь невозможно, преподавали без практических занятий; так здесь учили год за годом, а Филиппины как стояли, так и стоят, и все идет по-прежнему. Изредка в класс точно с неба сваливался какой-нибудь прибор, он являлся студентам в отдалении, как святой дух коленопреклоненным верующим смотри, но не прикасайся! А бывало, что иной благодушный профессор и распорядится пустить студентов в полный тайн физический кабинет, где в застекленных шкафах стоят непонятные аппараты. Чего ж тут жаловаться? Любуйся сколько душе угодно разными занятными штуковинами из латуни и стекла, всякими трубками, дисками, колесами, колокольчиками. Тем и ограничивалось знакомство студентов с экспериментальными науками, а Филиппины как стояли, так и стоят!

К тому же учащиеся отлично знали, что приборы куплены не для них — монахи не так глупы! Кабинет устроили, чтобы показывать иностранцам и важным чиновникам, приезжающим с Полуострова; осматривая приборы, те кивали одобрительно головами, а провожатый улыбался, словно говоря:

«Вы небось думали: невежественным монахам не до науки? А у нас и физический кабинет есть, идем в ногу с веком».

После любезного приема иностранцы и важные чиновники пишут в своих «Путешествиях» или «Мемуарах», что «Королевский и папский университет святого Фомы в Маниле, препорученный славному ордену доминиканцев, располагает для просвещения молодежи великолепным физическим кабинетом… Ежегодно этот предмет изучают около двухсот пятидесяти студентов, и только апатией, ленью и тупостью индейцев или же какой-либо иной этнологической причиной, если не волею самого господа, можно объяснить, что малайско-филиппинская раса до сих пор не произвела ни Лавуазье, ни Секки, ни Тиндаля»[83].

Однако справедливости ради отметим, что в этом кабинете иногда работают тридцать — сорок студентов, которые проходят «расширенный курс», и руководит ими вполне добросовестный преподаватель. Но его подопечные почти все питомцы иезуитов из Атенео, где принято физику изучать практически. А было бы куда как полезно, если бы в кабинете занимались все двести пятьдесят человек, которые платят за право учения, за книги и которые после года зубрежки ровно ничего не смыслят в науке. Вот и получается, что, кроме одного-двух сторожей да смотрителей кабинета, проведших там долгие годы, мало кому есть прок от этого кабинета.

Но вернемся в класс.

Преподаватель физики был молодой доминиканец, который прежде читал разные предметы в коллегии Сан-Хуан-де-Летран и слыл весьма строгим, знающим человеком. Он считался столь же искусным диалектиком, сколь глубоким философом, одним из самых многообещающих представителей своей партии. Старики его уважали, молодые ему завидовали — среди молодых тоже есть партии.

В университете он вел занятия уже третий год и, хотя физику и химию читал здесь впервые, успел завоевать славу великого ученого не только среди снисходительных студентов, но и среди своих коллег — кочевников по кафедрам. Отец Мильон отнюдь не принадлежал к числу тех бездарностей, которые каждый год меняют кафедру, чтобы набраться вершков из разных наук, и отличаются от своих учеников разве тем, что изучают в один год только один предмет, не отвечают на вопросы, а задают их, лучше знают испанский и в конце курса не держат экзамена. Нет, отец Мильон занимался наукой всерьез, знал «Физику» Аристотеля и отца Амата[84], усердно читал Рамоса и время от времени заглядывал в Гано. При этом он частенько с сомнением покачивал головой и, усмехаясь, бормотал: «Transeat»[85]. Что ж до химии, тут ему приписывали незаурядные познания, ибо однажды он доказал опытом изречение святого Фомы «вода есть смесь», тем самым утвердив за «ангелическим доктором» славу первооткрывателя и посрамив Берцелиуса, Гей-Люссака, Бунзена[86] и других чванливых материалистов. И все-таки, хотя ему случалось преподавать и географию, у него были некоторые сомнения касательно шарообразности земли, и при разговорах о вращении земли вокруг своей оси и вокруг солнца он только улыбался и декламировал: