Флибустьеры - [112]
Однажды, после полудня, по дороге, пролегавшей у подножья горы, брела вереница «подозрительных», человек шесть-семь, связанных локоть к локтю, гроздь, составленная из человеческих тел, — под охраной десятка гвардейцев с ружьями. Жара стояла невыносимая. Штыки сверкали на солнце, ружейные дула накалялись, листья шалфея, которыми гвардейцы обложили свои каски, не защищали от палящих лучей майского солнца.
Арестанты были привязаны друг к другу вплотную — чтобы сэкономить веревку, — и не могли шевелить руками; они шли босиком, с непокрытой головой, лишь у одного голова была повязана платком. Измученные, задыхающиеся, они обливались потом, который, смешиваясь с пылью, превращался в грязь; им казалось, что мозги у них расплавляются, перед глазами вспыхивали искры, плыли красные пятна. На скорбных, страдальческих лицах застыли отчаяние, гнев, в глазах — неизбывная тоска, тоска человека, который, умирая, проклинает жизнь, себя самого, бога, все на свете… Более крепкие порой пригибали голову и терлись лицом о грязную спину идущего впереди, чтобы осушить пот, слепивший глаза. Многие хромали. Когда кто-нибудь падал, раздавалась грубая брань, подбегал солдат, размахивая сорванной с дерева веткой, и начинал немилосердно стегать всех подряд. Арестанты тогда ускоряли шаг, волоча упавшего на веревке, а он извивался в пыли, выл, как зверь, призывая смерть. Каким-то чудом ему удавалось подняться, стать на ноги, и он шел дальше, громко рыдая и проклиная час своего рождения.
Время от времени вереница останавливалась — конвоиры освежали себя глотком воды, — затем продолжали путь. Губы у несчастных потрескались, сознание мутилось, сердца были готовы разорваться от гнева и возмущения. Но жажда была не самым худшим для этих несчастных людей.
— Вперед, шлюхины дети! — кричал солдат, набравшись новых сил, и осыпал арестантов ругательствами, обычными среди филиппинской черни.
Ветка со свистом опускалась на чью-нибудь спину, а то и на лицо, оставляя белый след, который тут же багровел, а потом исчезал под слоем дорожной пыли.
— Вперед, мерзавцы! — выкрикивал иногда солдат по-испански во всю мочь своих легких.
— Мерзавцы! — повторяло эхо в горах.
И мерзавцы прибавляли шагу. Небо дышало жаром, как раскаленная плита, земля обжигала подошвы, суковатая ветвь впивалась в тело, обламываясь об исполосованные спины. Пожалуй, морозы Сибири не так страшны, как майское солнце на Филиппинах!
Среди солдат все же был один, которого эта бессмысленная жестокость, видимо, раздражала: он шел молча, хмурил брови, лицо его было мрачно. Наконец, когда конвоир, устав хлестать веткой, принялся пинать упавших ногами, он не выдержал и крикнул:
— Эй, Маутанг, оставь их в покое!
Маутанг удивленно обернулся.
— А тебе-то что, Каролино?
— Да ничего, просто жаль их! — ответил Каролино. — Тоже ведь люди, такие, как и мы!
— Сразу видать, что ты в нашем деле новичок! — снисходительно рассмеялся Маутанг. — А как вы обращались с пленными на войне?
— Известно, лучше! — ответил Каролино.
Маутанг задумался, затем спокойно возразил:
— Ну, конечно! Там имеешь дело с врагами, они на тебя нападают, а эти… эти — наши земляки.
И, подойдя поближе, шепнул Каролино на ухо:
— Дурень! С ними надо обращаться пожестче, чтоб они взбунтовались или попробовали бежать, а тогда… пиф-паф!
Каролино промолчал.
Какой-то арестант попросил сделать остановку — ему надо было по нужде.
— Тут опасное место! — отрезал капрал, с тревогой оглядывая гору. Пошел!
— Пошел! — повторил Маутанг.
Снова взвилась ветка. Арестованный скорчился и с укоризной посмотрел на Маутанга.
— Ты хуже испанца! — сказал он.
Маутанг вместо ответа хлестнул его еще. И в это время просвистела пуля, грянул выстрел: Маутанг выронил ружье, ругнулся и, схватившись обеими руками за грудь, покатился по земле. Арестант смотрел, как он барахтается в пыли, как изо рта у него течет кровь.
— Стой! — крикнул капрал, побледнев.
Солдаты остановились, начали оглядываться. Из кустарника на вершине горы поднималась тоненькая струйка дыма. Просвистела вторая пуля: капрал, раненный в ногу, согнулся, посылая проклятия на голову тулисанов. Те, кто стрелял, видимо, прятались в расселинах скалы.
С перекошенным от злобы лицом капрал махнул рукой в сторону арестантов и приказал:
— Расстрелять!
Арестанты в ужасе упали на колени. Поднять руки они не могли и молили о пощаде, целуя землю. Кто говорил о своих детях, кто — о старой матери, остающейся без опоры, один предлагал деньги, другой взывал к господу. Но солдаты уже подняли ружья, раздался оглушительный залп, и несчастные умолкли навсегда.
Началась перестрелка с теми, на горе, вершина которой постепенно заволакивалась дымом. Но дым был редкий, и обстрел оттуда велся с перерывами — должно быть, у невидимого противника было не более трех ружей. Гвардейцы, отстреливаясь, продвигались к горе, прятались за деревья, ложились на землю. Сверху на них сыпались камни, сбитые ветки деревьев, комья земли. Один из солдат попытался взобраться по склону, но тут же скатился обратно — пуля прострелила ему плечо.
Противник занимал лучшую позицию; храбрые гвардейцы, которые никогда не бегут, теперь готовы были отступить — они остановились, не решаясь двинуться с места. Этот бой с невидимками пугал их. Перед ними был только дым да скалы — никого не видно, не слышно, как будто они сражаются с горой.
