Флэшмен под каблуком - [100]
Очередные шесть, с восьмой по третью, объединяют знать, и я так и не понял, чем они между собой различаются, но для них самих эти отличия очень существенны. Малагасийские аристократы – все до единого жуткие снобы и смотрят друг на друга свысока: граф или барон (титулы они присваивают себе сами) из третьей касты будет куда вежливее с рабом, нежели со своим собратом-дворянином из шестой. И вообще, законы касты довлеют над ними в гораздо большей степени, чем над менее высокопоставленными рангами. Так, знатный мужчина не вправе жениться на представительнице стоящей выше касты; ниже – может, но не на рабыне – поступи он так, его самого продадут в рабство, а ее казнят. Чего проще, скажете вы: не женись на рабыне – и дело с концом. Так ведь женятся, и притом частенько. Почему? Да потому, что они чокнутые у-ки, как и вся их трек – тая страна.
Вторая каста сформирована из королевской семьи, несчастных созданий, а вершину занимает первая каста, состоящая из одного человека – королевы. Ее особа божественна, хотя что именно это значит, неясно, поскольку богов на Мадагаскаре нет. Не вызывает сомнений только одно – она самая абсолютная из всех абсолютных монархинь, ибо правит, повинуясь исключительно своим капризам и прихотям, а оные, благодаря ее полному безумию и беспредельной жестокости, делают жизнь вокруг трона очень даже разнообразной.
Из моего описания королевы и ужасов, которым я был свидетелем, вы можете судить, на что было похоже жить день за днем, завися от милости подобного создания, не питая даже надежды на избавление. Страх застилал все вокруг нее, словно туман, и если ее двор являлся настоящим гадючником из интриганов, доносчиков и заговорщиков, то движущей их силой служила не борьба за власть, а элементарное стремление выжить. Они трепетали от взора этих змеиных глаз и звуков хрипловатого голоса, который, как правило, слышали редко – когда он обрекал их на заключение, пытку или ужасную смерть. Вы скажете, быть может, что бумага все стерпит, и это преувеличение. Вовсе нет. Та дикая бойня у скалы Амбухипутси была обычным ритуалом казней и расправ, бывшим в тогдашнем Антане повседневным явлением, страсть королевы к крови и мучительству была неутолимой, и что еще хуже, непредсказуемой.
Быть может, все казалось бы не так страшно, будь Мадагаскар каким-нибудь примитивным государством ниггеров, где все хотят нагишом, поют мамбо-джамбо и живут в лачугах. Вспомнить хоть моего закадычного дружка, короля Дагомеи Гезо: вот он сидит, чавкая, словно свинья, перед Домом смерти (сложенном из черепов, заметьте) и поглощает преспокойно свой завтрак, в то время как буквально в шаге от него женщины-воительницы рубят пленников на куски. Но он был настоящим зверем и выглядел соответственно, а вот о Ранавалуне такого и близко не скажешь.
К примеру, у нее имелся вкус в отношении одежды, картин, а банкеты бывали оформлены по высшему разряду: ножи, вилки и даже карточки для гостей (Соломон был прав, я их видел. «Генерал-сержант Флэтчмен, эсквайр», – было выгравировано на моей собственной). Там были ковры, шелковые скатерти и пианино; придворная знать носила брюки и фраки, а к женщинам было принято обращаться «мамзель». Б-г мой, как сейчас, помню двух «графинь», ведущих за обедом светскую беседу. Вокруг серебро и хрусталь, но им столовые приборы ни к чему: обе едят руками. Потом одна поворачивается к другой, говорит: «Permittez-moi, chérie»[129] – и начинает давить у соседки вшей. Это Мадагаскар – дикость и цивилизация смешаны тут в некий чудовищный коктейль, это место, где мир перевернут с ног на голову.
Вот сидит во главе стола за обедом она, в роскошном желтом платье из Парижа, с боа из перьев, пропущенным через корону, с жемчугами на черной груди и длинными серьгами. Она жует куриную ногу, запивая ее вином, и пьянеет все больше и больше – по части спиртного она любому сержанту сто очков вперед даст, – но на лице ее это никак не отражается: выражение всегда остается неизменным, только глаза приобретают неестественный блеск. Ни единой улыбки, разговор ее сводится к брошенному время от времени рыку в адрес сидящих подле нее еле живых от ужаса сикофантов; наконец она поднимается и утирает жирные губы. Все вскакивают и сгибаются в поклоне, в то время как два обливающихся холодным потом генерала ведут ее вон из комнаты на большой балкон, готовые подхватить ее под руки, если королева вдруг покачнется. Над толпой, собравшейся внизу, повисает жуткая тишина – тишина смерти.
Я помню ее, стоящей на веранде в окружении придворных, наблюдающей за сценой внизу: кольцо стражей-хова, факелы, освещающие арки, и сбившиеся в кучу бедняги – мужчины и женщины, от детей до стариков, ждущие своей судьбы. Это могли быть беглые рабы, пойманные в лесах и на горах, или преступники, или не члены племени хова, или заподозренные в христианстве – да кто угодно из считавшихся во времена ее деспотии заслуживающими уничтожения. Она посмотрит вниз долгое время, потом укажет на одну из групп и буркнет: «Сжечь», потом на вторую: «Распять», на третью: «Сварить». И далее по списку: заморить голодом, скинуть со скалы, четвертовать или что еще подскажет ее чудовищная фантазия. Потом она удаляется, а на следующий день приговоры приводят в исполнение у Амбухипутси под ликование собравшейся толпы. Иногда она присутствует лично, смотрит без выражения, а потом отправляется во дворец и часами молится личным своим идолам, расположившись под живописными полотнами в своем кабинете.
