Физики — учителя и друзья - [9]

Была ли необычайная молодость основной массы сотрудников недостатком, который лишь поневоле приходилось терпеть? Конечно, опыт ученому очень нужен, просто необходим, но со временем он приходит ко всем, а молодость обладает такими качествами, каких иным маститым уже не хватает — свежестью и живостью ума, способностью увлекаться, гореть и дерзать… Да, кто не знает, какое это чудесное время—. молодость! Оно прекрасно везде и, может быть, особенно в науке. То, чем человек по-настоящему увлекся, зажегся в молодости, большей частью становится уже делом всей его жизни.

Вспоминаю А. И. Алиханова, Л. А. Арцимовича, Ю. В. Харитона, какими они были во времена нашего первого знакомства. Мальчики! Я по сравнению с ними чувствовал себя почти стариком. Мне было тридцать, а Ю. Б. Харитону едва двадцать, Л. А. Арцимовичу не исполнилось и двадцати, А. И. Алиханов если и был старше их, все равно выглядел совсем юным. А между двадцатью и тридцатью разница очень большая. Но я скоро понял или почувствовал, что эти юноши занимаются весьма серьезными делами, уже что-то значат в науке. Потом все трое стали академиками, возглавили важные направления советской физики. Тогда же они назывались лаборантами или как-то в этом роде, но не в названиях суть.

Одаренность людей, особенно в таких областях, как физика и математика, большей частью проявляется п самом раннем возрасте. Тому много примеров в истории отечественной науки. Так что если, скажем, Лев Андреевич Арцимович окончил университет в возрасти, когда другие только сдают приемные испытания, в этом нет ничего особенно удивительного. Крупнейший наш физик-теоретик Л. Д. Ландау опубликовал первую научную работу, обратившую на себя внимание ученых, когда ему не было и двадцати лет.

Да вспомним и нашего учителя А. Ф. Иоффе. Он уже всерьез задумывался о сложных физических проблемах, сидя за партой в реальном училище. Знаниями этот ученик обладал тоже незаурядными, они никак не «укладывались» в учебную программу. Иоффе вспоминал иногда, как он поступал в Петербургский технологический институт. По тригонометрии его экзаменовал профессор Самусь, человек вообще крайне строгий и придирчивый. Ему почему-то хотелось обязательно уличить юношу в незнании предмета. Экзамен продолжался более двух часов. Профессор давал все более и более трудные задачи. Иоффе исписал решениями уже все классные доски, имевшиеся в аудитории, а ошибки Самусь никак не мог найти. Наконец, подойдя к одной из досок, он сказал:

— Молодой человек, в этом выражении вы неправильно расставили знаки. Исправьте.

Иоффе с недоумением посмотрел на него, повернулся к доске, проверил. Все правильно.

— Тут ошибки нет.

— А я вам говорю, что есть, исправьте немедленно!

Иоффе еще раз проверил. Какая там ошибка? Минусы и плюсы стояли на своих местах. И он твердо заявил об этом профессору.

— Уходите вон! — закричал на него разгневанный Самусь. — Ставлю вам пятерку.

…Не мне одному, человеку тогда далекому от науки, сотрудники института казались совсем зелеными. И первое время меня удивляло их поведение. Мое рабочее место было в мастерской, их места — в лабораториях. Но, считал я, там или тут, а порядок работы известен: пришел к назначенному часу, занимай свое место и вкалывай сколько положено часов с перерывом на обед. Отработал — иди с чистой совестью домой.

А наши «научники» нередко бродили, словно тени, по коридорам, покуривали, перебрасывались шуточками… Или сидит такой молодой человек на крылечке, ничего не замечает, смотрит куда-то в сторону, молчит иной раз часами, только время от времени что-то чиркает в записной книжке. Не сразу я понял, что во время этого ничегонеделания в его голове и совершалась главная работа…

Так проходил порой у них день или часть рабочего дня. Может, от тесноты это, думалось мне. Места и институте было мало, он занимал небольшое двухэтажное здание, где в царское время находился военный психиатрический госпиталь. Размещались там с трудом. На всех теоретиков, например, была одна посьмиметровая комната. Но вот установленный рабочий день оканчивался. Тут, кажется, следовало бы молодым людям надевать пальто и ехать домой. Кхать-то далеко — Сосновка, где находился институт, пила тогда даже не окраиной Ленинграда, а как бы: оставалась за его пределами. Но «научники» и в положенный час не спешили уходить из своих лабораторий, сидели до глубокого вечера, а то и ночь.

Но вот что удивительно, постепенно и я стал задерживаться с ними, проводить на работе вечера. Просят срочно сделать прибор, для них он сейчас самое главное. Ну и заражаешься их нетерпением. До меня стало доходить, что сидели они в институте не ради веселых несед, где каждый изощрялся в остроумии, не ради покера, в который, случалось, действительно играли. Пол тали и перекидывались в картишки в перерывах м следу наблюдениями за приборами, когда шел эксперимент и приходилось ждать. В эксперименте заключилась суть для них, и они не жалели ни ночей, ни деревья, потому что люди эти были одержимы своей наукой. Я говорю, конечно, не о случайных людях, — га кие тоже попадались в институте, — а о тех, кто действительно принадлежал науке и делал ее, а не питался «сделать себя» в науке. Те, в конце концов, отсеивались, уходили.