Физики - [15]

Безумно жаль было старуху. (Да какая там старуха, шестьдесят лет всего, но Андрею казалось тогда - старуха.) Безумно жаль было себя. Как никогда жаль. Впервые Андрей ехал на встречу с такой надеждой, с радостными предчувствием. Но ничто не сбылось. Он понимал, что не мог быть тем мальчиком, он твердо знал, что никогда прежде не видел этот дом, - ведь невозможно не запомнить огромный рояль с золотой искрой на маленькой стройной, вытянутой горизонтально лапке. (Их пара, этих лапок, но искра горит почему-то на одной.)

- Рояль здесь всегда был? - спросил Андрей.

- Да. - Старуха обрадовалась: - Вы помните его?

- Нет, к сожалению. И люстру не помню. Ее можно поднимать и опускать, да? Вряд ли такую люстру можно забыть. Или ваш голос. У вас всегда был такой голос? И портсигар этот. И белые папиросы. И красные искры. Нет, это осколки не моей памяти.

- Надымила, - сказала старуха после молчания, тянувшегося (всю жизнь потом Андрею казалось, когда он вспоминал, что это молчание так и продолжает тянуться, что никто его прервать не в состоянии, что это и есть вечность, из которой не выбраться смертному)...

- Надымила, - сказала старуха. - Отворю окно. Вы не против?

Занавески вдохнули, выдохнули.

- Вы меня простите, ради Бога, - старуха вновь села, заглянула в лицо Андрею. - Я подумала, - вдруг вы. Хотя и не было в вашем письме ни рояля, ни люстры, ни меня.

- Да.

- Вы очень расстроены. Простите.

- Да что вы, в самом деле. Вы ведь тоже расстроены.

- Я? Нет. Не так. Я рада знакомству с вами.

- Давайте выпьем за знакомство, - вдруг предложил Андрей.

- Давайте, - обрадовалась старуха. - Я ведь специально вина купила в Елисеевском.

- Нет-нет, не вина. У меня с собой есть. Это самогон. Вы не пугайтесь, но это важно, чтобы мы именно его выпили. Это символ.

- Чего ж мне самогона пугаться, глупый мальчик. Погодите, я скатерть постелю.

Они выпили горьковского, хлеб преломили, огурцами закусили, старуха принесла чаю. Посидели за чаем с конфетами, к слову, тоже специально старухой взятыми в Елисеевском. И еще выпили. Он рассказал ей немого о себе, о своих занятиях, о современной физике, о загадках материи. Она рассказала о риторике, об искусстве говорить, убеждать, спорить, слушать, излагать.

- Слышать надо уметь не только собеседника, но и себя. Мы же совершенно себя не слышим. Прежде всего, когда ученик ко мне приходит, я записываю его голос... Видите, комод? В нем у меня магнитофон прячется, один мой прежний ученик привез из ФРГ, дипломат. Ко мне и актеры ходят, и преподаватели, и дикторы на радио, меня вся Москва знает, ко мне попасть, еще в очередь надо записаться...

Старуха захмелела от самогона. Да и Андрей захмелел. Но если старуха разболталась, то он онемел. Слушал старуху, кивал. Она хотела записать его голос, но он отказался наотрез. Он не любил фотографироваться, не любил сниматься (в институте была любительская камера и даже целая студия в подвале, с монтажным столом, проектором, белым экраном). И голос свой Андрей записывать не желал. Из какого-то мрачного суеверия.

Тогда старуха притащила альбом с фотографиями и стала показывать своих учеников.

Она не врала, похвастаться было кем. Андрей увидел лица, знакомые по кино, по газетным и журнальным снимкам, по телепередачам. Но одно лицо было знакомо не по кино, не по газетам и журналам и не по телепередачам. Андрей видел эту женщину год назад, в ресторане, за одним столиком с Ганей. Тогда она была в трех шагах от Андрея, лишь стекло их отделяло.

- Кто это? - спросил Андрей.

- У вас волнение в голосе, - заметила старуха. - Я бы могла вас научить не выдавать своего волнения. Но вам это не нужно. Ваша прелесть в том, что вы - как на ладони. Это Римма. Она учится у меня, потому что хочет стать актрисой. Но мне кажется, ей просто хочется уметь полностью владеть собой и собеседником. Она модельер. Начала с портнихи. Она приходит по средам. В восемь вечера. Никогда не опаздывает. Какой сегодня день? Вторник. Значит, она будет завтра. Приходите. Я вас познакомлю.

- Спасибо. Если получится.

Но он не пришел.

7. Собака

"Как-то раз я шла по улице в коротком клетчатом пальтишке, которое отец мне привез из Германии и которое я все уделала, лазая по деревьям, по заборам, по чердакам и подвалам. В карманах я, как мальчишка, таскала гаечки, болтики, стеклышки, проволоку, пробки, - мусор, как говорили взрослые. Драгоценности всегда с чьей-то точки зрения - мусор.

На эту улицу меня привела большая печальная собака. Я за ней увязалась (как могла увязаться за прохожим или - за собственной тенью). Иногда она останавливалась, поворачивалась и смотрела на меня внимательно. Этот взгляд меня парализовал, не давал запросто подойти к ней, почесать за ухом. Как будто этой собаке было лет триста, и она все уже видела.

И вот мы шли, шли. Вечер настал. Мы завернули в подворотню. Это был небольшой двор с сараями. Собака легла за сараями, морду положила на лапы и закрыла свои усталые глаза. Я ушла от нее на цыпочках, как из спальни.

Было еще не поздно, хотя уже почти стемнело. Какой-то дядька стоял и смотрел, задрав голову, на темное окно на первом этаже. Я тоже встала рядом с ним и стала смотреть. Дядька вдруг повернулся и подмигнул мне.