Фистула - [21]
«Ты что-то молчишь. Я прямо слышу, как в тебе роятся твои тёмные мысли».
«Просто думаю о том, как тебе живётся здесь, почти всегда за забором. С утра до вечера видеть этот проклятый забор».
«Знаешь, от забора всё равно не убежишь. А мне, может, и нужно было, чтобы я никуда не могла убежать. Как будто иначе яине могу».
Она наклонилась, чтобы оторвать изумрудную травинку, подол платья съехал и оголил бедро, и я заметил пятно, фиолетово-чёрное с жёлтым отливом. Это Капитан лапами оставил на ней свой след, и я мог представить, сколько ещё таких жестоких отметин на белом теле скрывает она под одеждой. Забыв об осторожности, я прикоснулся к синяку, и сестра вздрогнула, отодвинулась. Она понимала, что врать о том, как получила это тавро, бессмысленно, но всё равно забормотала какую-то невнятную чушь. Я спросил напрямую: неужели она и впрямь любит его, несмотря ни на что. Она попыталась посмеяться над вопросом (задрожали гадкие губы), но вышло нелепо, и, не глядя на меня, заговорила будто с помутнённым разумом.
«Конечно, я люблю его, что ты такое говоришь. Я бываю счастлива, действительно счастлива. Я окружена заботой, он так заботится о нас со Львом, не жалеет сил. Он целеустремлённый человек, поднялся из низов, а теперь посмотри: он городской депутат, у него есть предприятие своё… Ты не знаешь, как много он работает и какой опасности себя подвергает! Однажды даже пришлось инсценировать покушение на него. Слава богу, сейчас сблизился с губернатором. Он всего этого сам добился. Он хороший отец и вообще уважаемый человек, конечно, я люблю его, зачем спрашивать такие вещи».
Слова тянулись из неё как под заклинанием. Никогда сестра не говорила подобным образом во времена, когда я её по-настоящему знал и любил. Теперь от меня требовалось раз от раза признавать – эти времена бесконечно далеки. Они остались там, в пропахшей уксусом квартире – позорном лабиринте всего из двух комнат, откуда и сам я так и не выбрался. Никто не мог догадаться, что я полюблю её с этой нечеловеческой страстью, а если бы кто-то и узнал, то разве бы смог понять? Какой-нибудь психотерапевтический шарлатан свёл бы всё к табу, подавленным желаниям да материнской фигуре – а ужалившее меня чувство никак не было связано с общественными запретами или неосознанными влечениями. До боли простое, предельно ясное чувство, ясное, как сама возможность сказать: «Это я». Я полюбил её потому, что только она у меня и была в этом самом жутком и бессмысленном из миров; с того момента, как я научился памяти и словам, мир состоял из моей сестры и ядовитого человечьего месива, которое желало её отнять, желало навредить мне, и никто больше не мог за меня вступиться. Та любовь, что взросла во мне, была самой настоящей любовью, о которой не поют песен, в которой до смерти не признаются и на которую не способны большинство упивающихся собой говорящих тел. Любовью, уворачивающейся от прикосновения языка. Попытайся я что-то сказать про это чувство, все слова пришлось бы выдумывать заново. Поэтому я молча позволил ему цвести, а теперь был обречён наблюдать за ним со стороны, зная, что ему предстоит увянуть и умереть под надгробные речи сестры.
«Ты. Ты хочешь знать, что такое моя жизнь? Это верность. Когда Лев пошёл в школу, у них был замечательный педагог, молодой мужчина. Настоящий художник, не чета другим. Он был весь год так внимателен ко Льву, приезжал к нам, почти как друг. Летом был здесь, на озере, вместе с нами и другими детьми. Муж предложил устроить заплыв до того берега. Я не знаю, о чём он догадывался. Ва… Учитель согласился, и тогда. Я не знаю, как так вышло, я правда не знаю. Постановили, что это несчастный случай был. Еле удалось сделать так, чтобы в прессу не попало. Я не знаю, как так вышло, и не думаю ничего. Я и сама до сих пор тону, но за сына держусь…»
«Мааамофка! Фодифка офень тёплая!»
Синегубый Лев, торжественно размахивая руками, вышел из озера и пошлёпал по траве неуклюже, как древний тиктаалик, не доверяя иной поверхности. Ко лбу прилипли русые колечки, щуплое тельце покрылось гусиной кожей. На полпути к нам на плечо мальчику сел слепень, Лев вскрикнул, передёрнулся и побежал с лицом, выражавшим решительную готовность разразиться слезами. Мать укрыла его полотенцем, звонко чмокнула в мокрую щёку, прижала к себе, шумно дышащего, невольно присвистывающего. Впереди из озёрной воды поднялся ухмыляющийся Капитан, не обращая внимания на налетевших насекомых. Впервые с момента прихода на озеро я посмотрел на часы – почти пять.
«А уфаф фафы фодонепронифаемые?»
«Нет, Лев, к сожалению, нет».
«А у Папы фофемь фафов непронифаемые, а фефть нет!»
Пока мальчик с отцом одевались, я подошёл довольно близко к озеру. Всматривался в него. Солнце уже потянуло вниз, но оно ещё не краснело; ветер запрыгал по веткам, тени высоких деревьев устроили какое-то тайное собрание; благолепие этого места начало обнаруживать в себе первые искажения – его ночному измерению не терпелось вступить в свои права. Откуда-то из глубины медленно поднималось к поверхности массивное тёмно-зелёное уплотнение, как гигантское дрожащее озёрное сердце. От меня остался один только взгляд, ищущий дна взгляд – и вот уже идущий ко дну. Мне теперь казалось, что я давно сижу под водой, что оттуда я и наблюдаю за сценами из супружеской жизни (
