Фишка хромой - [42]

Однажды сидели мы ночью возле большой синагоги. Небо было усеяно звездами. Кругом царила тишина. Ни живой души. Она сидит рядом со мной на камне, съежилась, сгорбилась. Слезы так и льются из ее глаз. Она тихонько напевает знакомую грустную песенку:

Меня со свету сжил отец,

Родная мать живьем заела…

Каждое слово ее для меня точно нож в сердце. Я старался утешить ее, успокоить ласковыми речами. Вот пройдет, мол, немного времени, и мы, бог даст, дождемся счастья. Я рисовал ей нашу совместную жизнь после того, как мы оба, с божьей помощью, избавимся от наших горестей. Я представлял ей все очень живо, рисовал во всех подробностях глупскую каменную баню, говорил о том, как я там снова устроюсь и, если счастье мне улыбнется, получу там со временем должность сторожа. Она и сама, может быть, найдет себе там работу: банщицы или что-нибудь вроде этого. А не то можно в Глупске найти и другие заработки. Для нищих Глупск — земля обетованная: он велик, домов в нем что мусору. И люди там без затей, без особых фокусов, каждый делает что хочет, и никому до этого дела нет. Там, к примеру, очень почтенные люди могут ходить в лохмотьях, замызганные, по шею в грязи, — и никто на это и внимания не обратит. Можно средь бела дня разгуливать по улице в каком-нибудь замусоленном балахоне нараспашку — и то сойдет. Или наоборот: нищий может щеголять в шелках и бархате, — и до этого тоже никому никакого дела нет. Там вообще трудно отличить бедняков от богачей — и по одежде и по манерам. Очень часто случается, что старосты разных братств сами по себе бедняки, а кормятся на общественный счет заодно с богачами, друг другу помогают и не ссорятся. Бедность — не позор. Было бы только счастье, тогда живо на ноги встанешь. Мало ли таких, которые совсем недавно еще были людьми ничтожными, маленькими, бедными, у других на побегушках и вдруг стали в городе видными персонами, коноводами, воротилами. Очень даже может статься, что я и сам, вот такой, каков есть, сделаюсь со временем общественным деятелем, важной персоной и все, бог даст, пойдет хорошо, будем жить в богатстве и чести.

Ты не смейся, душа моя, я вовсе не так уж далеко забрался. В Глупске это обычная история, надо только верить в бога, не падать духом и быть правоверным евреем… Уповать! Ах, Глупск, Глупск! Как бы дожить до того времени, когда можно будет вырваться из этой мерзкой банды и умчаться к тебе, отец родной!

— Ах, Фишка! У меня уже сил нет больше терпеть все это! — сказала она, глубоко вздохнув, и склонила голову ко мне на плечо.

Лицо ее выражало мольбу. Я стал ласкать ее, утешать, подбадривать надеждами на будущее. Она немного повеселела, заглянула мне прямо в глаза и улыбнулась.

— Фишка! — сказала она тихо. — Ты у меня единственный на всем свете! Ты мне отец, и брат, и друг — все! Смотри, Фишка, будь мне верен и не забывай обо мне! Поклянись мне вот здесь, возле синагоги, где сейчас молятся покойники, — среди них, быть может, находится и мой отец, которого я так мало знала… Он будет свидетелем… Поклянись, что ты всегда будешь верен мне…

Я изо всех сил принялся убеждать жену согласиться на развод, старался, уговаривал и так и этак. Наконец мы пришли к соглашению: деньги, которые накопились у меня за то время, что я работал один, я должен отдать ей немедленно, не закладывая их, как это обычно водится, у третьих лиц. Кроме того, я обязался в течение всей зимы быть в распоряжении этой шайки. Это значило — давать водить себя по домам, причем милостыня, которая благодаря мне будет собрана, должна быть отдана моей жене за развод.

Рыжий черт с усмешкой помял мне бока, подтвердил эти условия и поздравил. Я снова стал медведем на поводу, ценным товаром, и снова старикашка начал ходить по миру со мной, а я должен был как следует хромать, стонать, кривляться и ломать комедию по его указаниям.

После пасхи мы прибыли в какое-то местечко Херсонской губернии. Там я на первых порах работал, выполняя свое обязательство. Однако спустя некоторое время я заявил: «Хватит! Пора положить конец!»

Жена сначала колебалась, просила дать ей день- другой на размышление. Но наконец ответила: «Ладно! Завтра разведемся!»

У меня в глазах посветлело: до того я обрадовался.

Даже на месте усидеть не мог. Так и потянуло меня на воздух. Я долго гулял по улицам, а заодно уж с большой охотой собирал милостыню, думая: «Чем это может повредить? На первое время, когда перестанут кормить, надо иметь несколько грошей про запас».

Дела шли хорошо. Так успешно я уже давным-давно не побирался. Такие удачи бывают раз в сто лет. Уж если бог захочет помочь человеку, так во всем поможет. В какой бы дом я ни заходил, нигде меня с пустыми руками не отпускали. Счастье в этот день играло мне на руку: попал я в один дом, где как раз справляли обряд обрезания. Гости были уже порядочно навеселе, оживлены, веселы. Дали мне добрую рюмку водки, полную стопку, большой кусок пряника, пирожок и вдобавок немного денег и сдобную булочку. Я воздержался, ни крошки в рот не взял, спрятал эти вкусные вещи глубоко за пазуху, чтобы принести их в подарок моей горбунье. Вы бы видели, с какой радостью я шел домой. Думал: нынче ночью, когда люди будут спать, я отдам ей все это. Пусть и она, бедняжка, получит удовольствие. Она, горемычная, так одинока, заброшена, сердце у нее изранено. За всю жизнь счастливой минуты не видела. Пусть же знает, что Фишка, как преданный брат, заботится о ней и оберегает ее как зеницу ока. Готов сам не есть, а ей отдать последний лучший кусок. Мне представлялось, как мы сидим возле большой синагоги и наслаждаемся. Пряник, видать, пришелся ей по вкусу, а я приговариваю: «Душенька моя! Кушай на здоровье!» — и думаю: «Хорошее предзнаменование! Дай бог в недалеком будущем кушать пряник у нас на свадьбе…» Сообщаю ей добрую весть о том. что с завтрашнего дня я свободен, что жена согласилась на развод, и она сияет от счастья. Мы обдумываем, как бы потихоньку вырваться и удрать. И вот как будто у нас готов уже план, есть надежда, что все, бог даст, будет хорошо…