Фиорд Одьба - [28]

— Ну что, — пожалуй, норму сделали? — спрашивает он.

— Навряд ли, — отвечает тракторист. — Один-то бы я, конечно, сделал, а так все же, как ни говори, ты в первый раз сел. Вполне понятно...

— А помнишь, там, где мы еще в солонец запоролись, там земля помягче, можно было на третьей скорости гнать.

— Не-ет, на третьей залежь не возьмешь...

— Думаешь, не взять?..

Он подъезжает на тракторе прямо к линейке, к другим тракторам, к людям, обступившим машины, к долговязому бригадиру. Все видят, как он, приглушив дизель, спрыгивает на землю и улыбается неосмысленно, не глядя ни на кого в особенности, а на всех разом. Потом он медленно, чуть заметно пошатываясь и волоча ноги, уходит куда-то в степь...

В полдень Сережин совсем ушел из бригады. Ушел прямиком, бездорожно, чвякал ногами по волглой земле. Степь стала проще и ближе и словно бы меньше с тех пор, как он шел по ней в совхоз. «Подумаешь, — сказал он громко. — Знаем мы, кто ее распахал. Все знаем...»

Какие-то люди шли впереди, еле тащились по жаре. Сережин их быстро догнал. Это были солдаты.

— Ну что, — сказал он, — все гуляете?

— В деревню надо сходить до девчат, — отозвался пограничник.

— Девчата все в поле, — сказал Сережин строго и сам подивился своей строгости. Откуда она взялась? Раньше ее не было.

— Найдутся, — сказал шофер. — Мы же солдаты.

— Какие вы солдаты? Вы не солдаты, а суслики... — Выговорив это неожиданно для себя, Сережин пошел быстрее и слышал сзади смех и брань, Сережину сделалось совсем весело.

На станции он не стал смотреть расписание. Сел на бревна, подставил лицо под солнце. Хорошо. Много-много чего-то в груди, в голове... Еще не ясно — чего. «Надо ехать, — значит, поеду, — думает Сережин. — А не поеду — пойду пешком. Кругом земля, небо, солнце и люди. Всякие люди. Такие, как я. Они все могут. Я тоже могу. Все это сложно, но, в сущности, очень просто. Что меня тут остановит?»

Сосновые бревна в замшелой коре — возле комля, в желтой луковой шкурке — поверху. Сидеть на них можно долго, но надо ехать. Ехать — так ехать...

Подходит товарный состав, Сережин влезает на тормоз и едет. Надо его штрафовать, ссаживать, вести в милицейскую комнату на первом же вокзале. Никто его не штрафует, потому что он все равно поедет. «Меня не остановишь», — говорит он себе.

Пыль и копоть летят в глаза. Тормозную площадку мотает. Мысли тоже мотает, кидает в разные стороны.

«Приеду, — говорит себе Сережин, — и все. Иду в военкомат и прошу меня взять в армию. И в пограничники... А что? Вполне возможное дело. Если не возьмут — напишу письмо министру. Должны взять. Все же парень я здоровый. Напишу: так и так... Должны взять. А там — на заставу. Эх... Без опасности люди мельчают. Да. Так я и сделаю. Нет. Постой, постой. Доработаю до сентября, подналягу, собью пару тысчонок, ружьишко возьму — и на промысел. В тайгу. В сентябре марал трубит... Рябчиков посшибаю. Глухарей... Эх...

Нет. Стой. Можно сейчас поступить в училище механизации. Три месяца — и механик. И — сюда, в Поспелиху. Ах, какая здесь жизнь! Как хорошо, что я сюда попал. Напишу все и снова поеду. Только не медлить. Скорей!»

...Въехали в темную ночь. Сильно похолодало. Лес пошел по сторонам, ленточный барнаульский бор. Саднит глаза от мутного, с пылью, ветра. «Скорее, — думает Сережин. — Скорей!» Ему кажется, что он едет в совсем новую жизнь, в такую, где все сложно и просто, и необъятно, как там, в степи. «Скорей!» — говорит вслух Сережин и видит город: огни над огнями и розовый сумрак посреди сплошной, непросветной тьмы.

Лучший лоцман

Вода в Бии холодная как лед. Бия спешит вниз, в степь, где можно, наконец, отдохнуть от бешеной скачки по каменному ложу, от беспамятной круговерти, а главное, — согреться, вдоволь, до самого донышка, напитаться обильной солнечной благодатью. Светлеют бийские воды от солнца, радостно отдают глубинам зябкую синь, густо настоявшуюся в бездонных колодцах Телецкого озера. Зато по всей реке, от берега к берегу, — серебро. Прыгнет хариус на быстрине за водяной мошкой — и не отличишь его от резких всплесков, что без устали пляшут над Бией. А отчего пляшут, известно только медлительной рыбе ускучу, что живет потайной, донной жизнью и знает всякий камень, ставший поперек несмирной воде.

По берегам Бии — сосны. Стоят сосенка к сосенке, реденькие, тонкоствольные и очень аккуратные, обсыпали все вокруг желтыми, повядшими хвоинками — получилась хорошая подстилка; мягкая, приятная для глаза, она скрыла под собой скудную боровую супесь вместе с серенькими лишаями да сиреневой грибной плесенью.

Притоптана лесная подстилка человеческой ногой, и весь лесок на берегу Бии называется районным парком. Приходят сюда жители села Турачака, поют песни, сидят на большом, плоском камне — Смиренной плите. Такое прозвище дали камню бийские сплавщики. В прозвище этом — усмешка, простодушное и веселое торжество над хитростью коварного в своем покое камня.

Смиренная плита, как жирный морж, плюхнулась в Бию, спасаясь от жары. Над водой только спина зверя — гладкая, черная; бугристые ноздри торчат чуть не на середине реки. Бия изо всех сил старается столкнуть Смиренную плиту с места, да никак с ней не сладить.