Фиорд Одьба - [25]

— Митька, — крикнул Параев, — ты куда, пес кривой?

Не оглянулся Дмитрий, ушел.

— Понял он, — сказал Костромин. — Да вот Дмитрий-то. Нельзя ему было не понять. В тайге вырос... Ну, я пойду. У меня свое дело, у вас свое.

И ушел. Двое хмурых людей остались стоять молча, не глядя друг на друга.

Степная наука

Лицо у Сережина маленькое, глаза веселые, а нос большой и чуть-чуть свернут влево. Сережину двадцать четыре года. Он только начал работать в газете, а до того учился пятнадцать лет, но мало что знает.

Ему идти и идти. Может, до Поспелихинского зерносовхоза двадцать километров, а может, семь. Кто знает, сколько? Степь пустая. «Кто ее распахал? — думает Сережин. — Когда это все успели?» Распахали дорогу. Хорошая была дорога, мягкая для ног. Теперь ее нет. Надо идти пахотой. Вязко и все-таки хорошо идти пахотой. Надо ее одолевать. Чувствуешь свои ноги, что они не так просто, не зря, что в них есть сила и они нужны. Снова явилась дорога. Как-то она извернулась под плугом. Речка Алей пробила в степи глубокое русло. Степь по кусочку падает вниз, в Алей; обрыв черствый и бурый. Сережин поет песенку:

Встает заря алея над берегом Алея...

Ее сочинил поэт. Сережин идет и тоже сочиняет все подряд. «Не держи ты меня, не держи, — сочиняет он в такт шагам. — Я люблю вот такую жизнь...» Эти слова он обращает к своему редактору. Иногда слова ложатся в рифму, иногда нет. Ему хорошо идти по степи. «Мне здесь место, — думает он. — Здесь...»

Степь пахнет под вечер сильно и влажно. Это запах земли, той самой сырой землицы, чуть-чуть подсохшей за день. И лекарственный запах воды, идущий с низких соленых озер. Это дым, ползущий над степью, и пыль, и прель соломенных копен, и сладкий привкус хлебной стерни.

Сережин устал. День кончается. Где он, совхоз? Нет конца плоской пустой земле. Алтайская степь... «Зачем я пошел пешком? — говорит себе Сережин. — Дождался б машину и ехал, меня бы свезли в совхоз. Не устал бы и степь точно так же увидел...»

В совхоз он добрался только к ночи. И тут же куда-то поехал...

Лошадь бредет себе в темноте, и не понять, ровным местом бредет или краем бездны? Рядом с Сережиным бригадир первой молодежной бригады. Это он позвал Сережина к себе в бригаду. Отказаться было нельзя. Ехать гораздо лучше, чем жить неподвижно. И тут еще лошадь ржала тихонько во тьме, просилась в дорогу. И звезды на небе, и бричка...

Бригадир — долговязый, нескладный парень. Родом он из Одессы. «У нас, — говорит, — поживете недельку, ознакомитесь...»

«Черт его знает, что за совхоз, — думает Сережин. — Щитовые дома в поселке стоят вразброд, как попало, бригадиры — не поймешь, что за люди. Кто же распахал эту степь?». В блокноте у Сережина еще ни одной строчки. Через два дня срок его командировке. Ехать ему неспокойно. Напряженность и смута в душе. «Надо узнать фамилию бригадира, — думает Сережин. — Можно использовать в критическом материале... А как ее узнать фамилию? Ведь не спросишь: «Как ваша фамилия?»

— Девушки у вас красивые в Одессе, — сказал Сережин бригадиру.

— Сейчас приедем на место, ознакомитесь... — сказал бригадир.

Сережин сморщился. В темноте не видно. Подумал о бригадире: «Что за дубовый парень?»

Лошадь пришла к жилью, к безногим вагончикам с горящими глазками. Появились женщины. Откуда им тут взяться посреди пустого места? Одна из них, с любопытными от молодости глазами, о чем-то пошепталась с бригадиром. Ввели Сережина в купе вагончика. Подкрутили фитиль в лампе, чтоб было видней.

Еще одна женщина пришла, еще пошептались.

— Ой, — сказала пришедшая женщина Сережину, — да вы бы хоть предупредили. Мы бы вам ужин разогрели.

— Ну что вы, — сказал он, — зачем же?

...После лежал на полке и улыбался. Рядом, напротив, за узким проходом поместился бригадир с женой.

— Я уже по тебе соскучился... — только и сказал бригадир мягоньким, младенчески-домашним голосом.

«Вот тебе и дубовый парень», — подумал Сережин.

Ему все слышно. И все здесь открыто. И степь за дощатой стенкой. Кто-то всю ее распахал.

Утром — Сережин видел — бригадир встал первым, и загоревшее его лицо затвердело, туго обтянулось кожей, словно кулак, засуровело. Сам он узкий в плечах, костистый, чуть сутулый. Фуражку натянул с путейскими молотками: видно, служил на железной дороге.

Жена потянулась:

— Куда ты в такую рань?

Бригадир не ответил, не взглянул, не улыбнулся.

Утро неохотное, ползучее. Как порушить его вязкую власть? Или вместе с ним зябнуть и ждать, тащиться тихонько в день? Долго еще тащиться...

Вдруг высоко и часто взметнулся, застрекотал моторчик — пускач на тракторе, в клочки разодрал это утро. Истошно трещал под кожухом дизеля. Дизель проснулся, отфыркнулся и тоже пошел, ровно и споро. Пускач примолк. Взметнулся другой. Трактора шевельнули траками. Ожили люди. Холод забылся. Бригадир прошагал крупно. Рядом с ним, поспешая, говоря на ходу, — механизаторы; каждый по плечо бригадиру.

На стеклах у тракторов красным наведены картинки — комсомольские значки. Что за художник их рисовал? Где его взяли? От картинок — словно бы праздничность. Хорошо, когда в будень покажется праздник. Так думается Сережину, или что-то вроде этого.