Финское солнце - [16]

– Это не твоя проблема, а твоя ошибка, Харитон Хурма, – напирает Кистти на Оверьмне, как лев на гладиатора. – Потому что реалист ты не новый, а хреновый. Вот сейчас ты видел, как Рокси рванул в туалет.

Возможно, ты думаешь, что его там выворачивает. Ты так и напишешь, что Рокси, мол, блевал над унитазом. А откуда ты это знаешь? Может, Рокси в момент, когда его выворачивает, получает откровение и видит ежевичное солнце? Жизнь гораздо богаче реальности, и сейчас, вполне возможно, на Рокси снисходит откровение. А когда он столкнется с Кайсой, то обратит ее в свою веру, как пророк.

Но у дверей с Кайсой, которая допила свой ежевичный коктейль, столкнулась и обратила в свою веру Ванни.

– Уже уходишь? – спросила Кайса у Ванни.

– Мне домой пора. Да и что тут делать?

– И то верно, – разочарованно выдохнула Кайса. – Я тоже, пожалуй, пойду.

Не увидев никакого нового музыканта, Кайса поторопилась назад, чтобы закутаться в простыни. Вдруг кто-нибудь новый и интересный появится, а она к тому времени утратит красоту из-за мимических морщин. Не на пьяные же рожи Урко, Ментти и Рокси ей смотреть, в конце-то концов.

13

А зря Кайса так рано решила уйти, ибо в это время Атти и Батти так раздухарились перед Хильей и Вильей, что начали выделывать настоящие акробатические номера. Отталкиваясь друг от друга, они исполняли на маленьком танцполе сальто-мортале.

А в дальнем углу за сдвинутыми столами засиделись на поминках по Тарье его родственники и соседи. Были здесь и Кастро с Люлли, и Нера с Конди, и Холди с Никки, и Пертти с Исскри. Пришел и доморощенный философ-пропойца Аско, хотя его никто не звал.

– Вот вспоминаю я нашего Тарью и еле сдерживаюсь! – говорил Аско, сжимая в руке рюмку. – Еле сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Я чувствую, как мои мешки под глазами уже наполнились горькими слезами, – нудил он, хотя все без исключения подумали, что его мешки полны горькой водки, так он проспиртовался. – Стоит мне нажать на эти мешки, и жидкость брызнет струями. И я лишь потому этого не делаю, что боюсь запачкать рубашку, забрызгать собравшихся и затопить все это кафе.

Философ Аско Хуланнен всегда говорил в такой манере, что было непонятно, серьезно он или шутит. Вообще-то философ Аско не был жильцом «Дома» и почти не знал Тарью. Философ Аско не был зван на поминки, но приглашения ему и не требовалось.

– Ведь нашему дому еще плыть дальше. Ему, как кораблю Ноя, нужно принести нас к горе обетованной. Жаль, что Тарья не доплыл. Хотя, кто знает… Может, он пристал к той горе обетованной прежде всех нас. Ведь это он помогал нам затаскивать пожитки на самые верхние этажи, пока мы плелись сзади. И, я думаю, ему было это в радость. Потому что он любил своих попутчиков, любил им помогать. И еще я хочу сказать, что очень горжусь своими спутниками.

Тут Аско вдруг прервался и, повернувшись к полуглухой старухе Ульрике, тихой скороговоркой произнес:

– Будьте моей женой. Вы согласны, Ульрика?! – добавил он зычным уже голосом.

– Да-да, согласна! – кивнула Ульрика, уже витавшая в своих облаках-мечтах о горе обетованной. Так на нее подействовал коньяк «Арарат».

И тут весь стол прыснул со смеху. Да так громко, что окружающим стало непонятно, поминки ли это по Тарье, или свадьба какая-то. Но так уж заведено у поволжских финнов, что поминки и свадьба суть одно и то же – переход в новую реальность.

А на танцполе в это время раздухарившиеся и распоясавшиеся Атти и Батти тоже переходили то ли в новое качество, то ли в иную реальность.

14

Поддразнивая их и хихикая, изгибали свои тела под аренби и ёкарный бабай-би-дуэт – Хилья и Вилья. И всем было весело наблюдать за негнущимися деревянными бравыми молодцами Атти и Батти. Смотреть, как они то ли пародировали выкрутасы Хильи и Вильи, то ли пытались подстроиться под ритм их движений.

Все радуются и хохочут, кроме, пожалуй, Папайи. Папайя сегодня держится так величественно и независимо, будто Авокадо она знать не знает. Время от времени она бросает заинтересованные взгляды в сторону других мужчин. Недавно Папайя написала то ли длинное стихотворение, то ли короткую поэму. И за это первое творение ее уже прозвали в определенных кругах «богиней поэзии». По крайней мере, Гуафа Йоханнович уже намекнул, что она «вот-вот богиня».

«Уж лучше бы она была богиней салатов, – с болью глядит на нее Авокадо. – Сидела бы тогда дома и встречала меня после поэтических вечеров, а не шлялась бы со мной по кабакам».

Чем ближе утро, тем больше Авокадо хочется жрать, а денег нет ни на бутерброд, ни даже на захудалый салатик. «Пусть так, – утешает себя Авокадо, – пусть нет ни гроша, зато мои стихи стоят куда как больше, чем всё, что написали Гуафа Йоханнович и Папайя».

Папайя тоже уже подумывает, что ей как богине поэзии не соответствует статус Авокадо. Краем уха она прислушивается к тому, что за соседним столом Топпи рассказывает о поездке в Турцию.

– Там есть такой город… – говорит Топпи, который каждый раз стремится попасть не в Верхний Хутор, а на какой-нибудь далекий солнечный пляж…

Сама Папайя ради поддержания загадочного имиджа мечтает побывать в Патайе, но про Турцию тоже послушать можно.