Финики - [15]

      - Ты чё, бля...!

      После того, как я в панике захлопнул дверь больничной палаты и припустил по чавкающему гнилью коридору, я понял, что если из Славы, что и выбили, так это не убеждения, а чувство юмора.

***

        День был как популярные песни, то есть дерьмовым. Несмотря на такую перспективу, я решил прогуляться. Впервые за долгое время я не боялся гулять один. Кому-то это покажется странным, но раньше я часто боялся в одиночестве слоняться по улице. В глазах знакомые картины подвергались реставрации и представали по-новому. Литература, которой я стал забивать мозги, воспринималась по-другому, если я прежде смотрел на биографию автора. От неё, оказалось, зависело очень многое. Писатели мне начинали казаться теми же воинами, чьи интересные судьбы завораживали так же, как средневековые рыцарские баталии. Утомлённый новым знанием я видел, что улица, этот бесконечный удав, проглотивший русскую молодёжь, как хамелеон, меняла свою окраску.

      Кучка гопоты, высиживающая яйца на перилах перед входом в школу, вдруг поменяла своё лицо: я с удивлением увидел, что почти все эти распространители гашиша и насвайя, имеют смуглые южные черты. Я наблюдал за тем, как у ближайшей наркоточки - в соседнем подъезде, в пятнадцати метрах от ментуры, торговали героином. Старая, как говно мамонта, цыганка, прямо с балкона сбрасывала наркоманам кулечки белого порошка. И это явно был не сахар. Деньги принимали через дверь. Наркоманы шли к тёмной расстрельной стене, долго колдовали там с зажигалкой, оголяли штаны и втыкали себе то в задницу, то в бедро шприц. Проезд, прилегающий ко двору, часто пересекали полосатые бобики, катящие на какое-то важное задание.

      Но всем было на всё наплевать.

      Как я мог этого не видеть раньше? И когда мне встретился спешащий по своим пальмовым делам негр, я не удивился, а первым делом успел подумать: "Вот обезьяна!". Болезненно менялось моё эгоцентричное Я, из которого постепенно исходила зацикленность на собственной безопасности и дух, освобождаясь от материальной тюрьмы, требовал от меня какого-либо действия, какого-то сопротивления. Я не мог физически принимать происходящее, меня тошнило от этого протухшего супа из свинины! Душа хотела борьбы, а тело покоя. Что предстояло выбрать? Я очнулся лишь в привычном магазине от вопроса продавщицы:

      - Парень, тебе чё?

      Та же самая женщина, которая свела нас со Славой. Я посмотрел на ее щетинящиеся, как у рака, усы и, вспомнив заветы Ника, ответил:

      - Ничего.

      Штрих-пунктиром пересёк вялотекущую улицу и, пройдя сто метров, купил хлеб в другом, обыкновенном русском кондитерском магазине. После, я шёл по улице, на чьи тротуары бросали свои трупики обветшалые клёны. Шёл, напоминая шатуна, боявшегося напасть на людей. Я хотел быть таким, как Слава. Не бояться никого и ничего, и чтобы напасти, ужаснувшись обретённой уверенности, не убивали меня. Как я хотел стать одним из тезисов Ницше! Я с какой-то пугающей ясностью понял, что пушки и пизда против идеи не работают. Эти два главных оружия массового поражения, направленные против человеческого духа, оказываются бесполезными! Они могут работать против носителей идеи, но если сама идея стала вирулентной и разносится среди людей, как грипп или корь, то её ничем не остановить.

      Хоть стреляй пиздой из пушки - без толку.

      И если я был бесконечно болен, переживал лихорадку и ломку старых авторитетов, то Слава был олицетворённой в человеке идеей. Идеи провели национализацию моего тела. Теперь, больше всего на свете я хотел быть вместе со Славой по одну сторону баррикад.

Часть II Весна.

        Пришла щемящая весна. С заплаканных улиц в канализацию уплывала дохлая Офелия, а Слава, принявший обет молчания, перевёлся в другую школу. Его мать, которую я впервые увидел на родительском собрании, заламывала руки, а после, поймав меня в коридоре, слёзно, превращая лицо в набухшую свеклу, спрашивала:

      - Скажи, кто это! Ты же знаешь, Сенечка. Слава же только с тобой дружил. Скажи, Сенечка, скажи!

      Но я молчал. Расул постоянно напоминал мне, что если я хочу спокойно дожить до окончания школы, то должен молчать, как примерный россиянин. Я заверял себя во всяческом расположении к вернувшемуся авторитету, хотя в душе хотел топтаться у него на лице ногами.

      - Скажи, кто это сделал, Сеня. Ты же знаешь!

      Она долго уламывала тщедушные гудки в телефонной трубке, но так и не смогла выбить из меня ответа. А что я мог сказать? Что её сына чуть не убила мафия? Что я это видел? И чтобы она сделала? Написала заявление в купленную полицию? Пристыдила бы Расула гневным увещеванием? Что вообще я мог сделать? От меня ничего не зависит!! Где-то в широте души даже родилось презрение к женщине, которое, впрочем, растворилось внутри моего же презрения к себе. Роль личности в истории сильно преувеличена, а я, новый господин никто и человек в футляре, никогда не претендовал на то, чтобы называться личностью. Я хотел, чтобы обо мне позабыл целый свет. Новых приключений, оживавших в ночных кошмарах, мне хватило на многие месяцы. Но вместе с косматым страхом, который шептал мне гадости с левого плеча, часто представлялось и то, как я, накаченный и с автоматом, хохоча, как синеокий викинг, разношу к чертям чёрных зубоскалящих крыс. Этот импульс периодически поражал током, и я начинал исступлённо качаться, о чём забывал на вторую неделю, и снова превращался в мирно досиживающего свой школьный срок заключённого. Тем более неожиданным выглядел поздний весенний звонок, потрясший мою просторную обитель. Не зная, чего можно ждать от одинокой трели, я приготовился вникать в привычные мольбы Славиной матери, которые смертельно надоели моему отцу, или даже выслушать бред саентологов. Но в трубке я с удивлением узнал голос бывшего друга: