Фима. Третье состояние - [50]

Только Ронен был понормальнее остальных, он сказал:

– Эй, пусть очки снимет, чтобы не разбились.

И Дими снял очки и не смог разглядеть, кто его связал, а кто, после всех ударов и пинков, еще и пописал на него. Они бросили его лежать в подворотне у автобусной остановки, на спуске улицы, и умчались. И орали: “Дими свое получил, это ему за то, что не убил Уинстона”.

Соседке он ничего не рассказал. Объяснил, что испачкался, потому что упал в лужу. Если родители узнают, то ему конец.

– Ты не расскажешь им, Фима?

Фима помолчал, размышляя. Пока длилась исповедь, он не переставал гладить белые детские волосы. Рассказ звучал как страшный сон, и Фима чувствовал, как пес, Дими и он сам сливаются в единое целое. В том Псалме, где сказано: “Ожирело сердце их, как тук”, говорится еще: “Истаивает душа моя от скорби”. И произнес Фима решительно, со всей серьезностью:

– Нет, Дими. Я им не расскажу.

Мальчик взглянул на него искоса, снизу вверх, кроличьи глазки его за толстыми линзами были полны доверия, он будто показывал Фиме то, что сам увидел в глазах пса. Любовь. Фима содрогнулся, услышав донесшееся с улицы, из ночной тьмы, из ветра и ливня, фантомное эхо сдавленного, слабеющего воя.

Он обхватил голову маленького Челленджера, запихал ее под свой медвежий свитер. Словно он был беременный, готовясь разродиться мальчиком. Спустя минуту Дими, высвободившись, спросил:

– Но почему?

– Что – “почему”?

– Почему ты согласился ничего им не рассказывать?

– Потому что Уинстону это не поможет, а ты уже достаточно настрадался.

– Ты хороший, Фима. – И добавил: – Хотя смешной. Они тебя называют “клоун”. Но ты ведь и правда похож немного на клоуна.

– Так, а теперь тебе пора пить молоко. И скажи, где лежит этот ваш валиум. Мама велела дать тебе полтаблетки.

– И я тоже клоун. Мальчик-клоун. Но я не хороший. Я должен был отказаться. Не идти с ними.

– Они тебя заставили.

– Все равно, это было убийство.

– Ты не знаешь наверняка, – возразил Фима, – может, он только ранен.

– Было много крови. Целое море.

– Иногда и царапина сильно кровоточит. Знаешь, когда я был маленьким, то свалился с забора, и из маленькой ранки на голове случился целый кровавый потоп. Дедушка Барух чуть в обморок не упал.

– Я их ненавижу.

– Они просто дети, Дими. Иногда дети совершают очень жестокие поступки только лишь потому, что у них не хватает воображения представить, что такое боль.

– Не детей, – возразил Дими. – Их. Если бы они могли выбрать, они бы ни за что не выбрали меня своим сыном, но и я тоже не выбрал бы их своими родителями. Это ведь несправедливо: можно выбрать, на ком жениться, но не можешь выбирать родителей. И развестись с ними тоже нельзя, Фима?

– Нельзя.

– Давай возьмем фонарь, бинты и йод, поищем его в низине?

– Темно, да еще такой дождь, никаких шансов.

– Да, ты прав, – согласился Дими. – Никаких шансов. Но все равно пойдем его искать. По крайней мере, мы будем знать, что искали, но не нашли.

Дими показался вдруг Фиме маленькой копией его рассудительного и рассудочного отца. Даже интонации были такие же, как у Теда, – спокойная взвешенность одинокого человека.

– А эта Цлиль Вайнтрауб и ее семейка тоже хороши, – продолжал мальчик. – Почему они бросили больную собаку? Могли бы взять и Уинстона с собой. Могли бы куда-то его пристроить. Как можно вышвырнуть собаку на помойку? У индейцев чероки есть закон: ничего нельзя выбрасывать. Даже разбитую миску хранят в вигваме. Всякую вещь, которая когда-то приносила пользу, – не выбрасывай, потому что теперь ты нужен этой вещи. У них есть подобие десяти заповедей, ну, может, чуть меньше десяти, и первая заповедь – не выбрасывай! У меня в кладовке лежит ящик с игрушками, которыми я играл с младенчества. Все постоянно кричат: “Да выбрось ты наконец этот хлам, кому он нужен, только пыль собирает!” Но я не соглашаюсь. “Выбросить – это все равно что убить”, – сказала Дочь Снегов, обращаясь к Озеру Шепчущего Ветра, и сжала в своих прекрасных пальчиках волчий камень.

– Это про что?

– Это рассказ о девочке-чероки. Озеро Шепчущего Ветра был вождем племени, его изгнали.

– Расскажи.

– Сейчас не получится. Не могу думать о чем-то другом. Все время этот пес смотрит на меня, эти карие глаза, такой покорный, счастливый, что на него обратили внимание, виляет хвостом, ласково облизывает каждого, кто к нему наклоняется. И даже когда Ронен связывал ему лапы, он лизнул его. А ухо оторвалось и упало на землю, словно ломоть хлеба. Его плач у меня в голове, а вдруг он вправду жив еще, умирает в грязи, плачет и ждет, что придет врач. Ночью Господь Бог явится и убьет меня за это. Лучше всего мне вообще не ложиться спать. Или Он убьет меня за то, что я ненавижу их, ведь нельзя же ненавидеть родителей. Кто велел им родить меня? Я же не просил их. И вообще мне здесь делать нечего. Все у меня плохо выходит. Только проблемы всякие, и на меня злятся. Я что-то сделаю – и проблемы, и злятся. Ты когда-то был мужем моей маме, а потом ты ее не захотел. Или она не захотела тебя. Вот проблемы и злость. Папа говорит – это потому что ты клоун. Он по-английски это сказал. А я им не очень-то и нужен. Больше всего им нужна абсолютная тишина и чтобы все было аккуратно сложено, лежало на своих местах, чтобы двери не хлопали. И всегда, как дверь хлопнет, она орет на меня и на папу. А если какой-нибудь карандаш не на месте, он орет на меня и на маму. А если крышечка на зубной пасте не завинчена до конца, они орут на меня вместе. Ну, не орут. Делают замечания. Всегда говорят: “Было бы очень хорошо, если бы в дальнейшем…” Или он говорит ей по-английски: “Сделай что-нибудь, чтобы ребенок не мешался у меня под ногами”. А она говорит ему: “Это и ваш ребенок, сэр”. Фима, когда ты был маленьким, ты не хотел иногда, чтобы родители твои умерли? Не хотел быть сиротой, свободным, как Гекльберри Финн? Ты не был маленьким клоуном?