Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика, 1997-2015 - [6]

Женя писал в своих воспоминаниях: "Уже в процессе формирования первоначального ядра будущей организации только мне лично пришлось иметь дело с несколькими десятками лиц — самого разного возраста и социального положения, которые идеологически и духовно эволюционировали в "нашем" направлении, которым были близки наши идеи, но которые по разным причинам отклонили приглашение вступить в нелегальную организацию. Некоторые из них были признаны нами потенциальным "резервом" на будущее. Дело в том, что предполагалось — помимо строго законспирированного "ядра" — создать широкое легальное движение, участники которого открыто стремились бы к преобразованиям в стране в направлении христианской реконструкции общества" (Евг. Вагин, "Бердяевский соблазн". — "Наш современник", 1992, № 4, 173–174). К Эдику эти слова имеют самое прямое отношение. Как вовлеченного в разговоры о "теократическом государстве", его, что называется, "профилактировали", то есть многократно допрашивали, но не посадили на скамью подсудимых, ограничившись внушением, еще использовавшимся генерал-майором Шумиловым для подавления инакомыслия в Ленинграде, хотя хрущевские времена и миновали. Как и Женя, Эдик увлекался "всеединством" Вл. Соловьева и Тейяра де Шардена, но захват и устройство власти, соответствующей сему идеалу, о чем прежде всего толковала программа ВСХСОНа, сиявшая, как и значительная часть шестидесятничества, отраженным блеском тоталитаризма, его вовсе не интересовали.

Эдик не рассказывал мне в деталях о том, как протекало "профилактирование". Но уже тогда, когда он в ответ на мои домогания о ходе этой процедуры только ожесточенно морщился и отмахивался рукой, я понял, что от травмы, нанесенной ему в Большом Доме, он никогда в жизни не сможет избавиться. Полагаю, что Эдика смертельно поранило то, что государство похитило у него и апроприировало — без какого бы то ни было на то основания — свойственную лучшим из нас способность к прощению. Через стол от Эдика сидела на допросах безобразная карикатура на него. Наверняка Эдику было бы легче отправиться в концлагерь лет на восемь, как это пришлось испытать Жене, чем быть извиненным чиновниками по долгу ихней службы, приобретшей на короткий срок как бы человеческое лицо.

Странно, социофилософия наказания — не слишком развитый дискурс. По Эмилю Дюркгейму ("De la division du travail social", 1893), репрессивные санкции, к которым прибегает общество, нужны ему, чтобы достичь уровня самосознания, обнаруживающего себя в преследовании тех, кто оскверняет его святыни. Питирим Сорокин ("Преступление и кара. Подвиг и награда", 1914) согласился с Дюркгеймом в том, что наказания солидаризируют предпринимающих их, но добавил сюда, что у преступлений нет собственной семантики, что ими могут быть сочтены — в разные периоды человеческой истории — любые действия, выбивающие общество из автоматизма его habitus'а. Георг Руше и Отто Кирххаймер водрузили дискурс о легитимируемой социумом репрессивности в книге "Рunishment аnd Social Structurе", (1939), прославленной Мишелем Фуко, на марксистский пьедестал: способ производства определяет метод урока, который дается проштрафившимся гражданам (так, принудительный труд в тюрьмах внедряется тогда, когда страны, поставившие на меркантилизм, на вывоз товаров, продаваемых за золото, начинают испытывать нехватку рабочих рук). Сам Фуко ("Surveiller еt рunir", 1975) перевел своих предшественников-марксистов на язык более пристойной, чем учение о революции, культурологии: по мере развития общества hоmо сriminalis становится все менее жертвой физической пытки и все более объектом наблюдения и перевоспитания (Шумилов поддержал бы эту пенитенциарную философию). Кого я забыл в перечне? Может быть, Максима Ковалевского ("Современные социологи", 1905), спорившего с Дюркгеймом о том, откуда выводить карающий закон: из вендетты (так думал француз) или из семейного права (что было по душе русскому)? Впрочем, значительного обогащения парадигмы в данном случае нет. Да и происходили ли когда-нибудь настоящие прения с Дюркгеймом у тех, кто вслед за ним размышлял о том, в чем социальный смысл наказания? Тезис, по которому оно скрепляет общество, никто никогда не брал под сомнение. А казалось бы, как немудрено было набрести на лежащую на ладони мысль, что уголовное право выражает собой неверие в добродетель, то есть именно в людскую способность к гармоническому сотрудничеству!

Перевоспитание отколовшихся от общества лиц, которое Фуко, не вполне преодолевший век Просвещения, оценивал как прогресс и которое практиковали на Эдике чекистские педагоги, означает, что закон делает уступку нравственности, которую он умеет только извратить. Этика бытийна, потому что у нее нет эквивалентной замены, как и у сущего. У государства, в противовес нравственности и бытию, есть множество равносильных форм. Но подлинно другого государства не бывает. Есть только другое, чем его перверсный закон, — благодать, снисходящая на немногих, на Эдика в том числе. Преступление семантично, как бы ни старался выковырять из него содержание Сорокин, формалист в социологии. Преступник воспроизводит социального человека, приносящего самость в жертву разыгрываемой им роли — общественно значимой. Нарушитель закона выискивает себе жертву и воплощает тем самым социальность. Свой своего познаше — это и есть уголовное право. Если в его сеть попадается человек высокой этической пробы, оно самотождественно. Его репрезентанты могут тогда самодовольно ухмыльнуться.