Философский камень - [9]

Рассказывая об этом, Марта в удивлении разводила руками и говорила, что уберечь хлапца между вагонами могла только святая Мария-дева. И при этом Марта торопливо всей ладонью осеняла себя крестным знамением.

Но кто же все-таки положил его на «фартук» между вагонами? Что стало с теми солдатами, которых согнали с поезда в пустынные снега? На какой именно станции все это происходило?

На такие вопросы Марта ответить Виктору не могла. Не отвечал на них и сам капитан Сташек. Он, как обычно, лишь круглил в улыбке свои полные щеки: «Хлапец, трешеба йисте си, спат».

Виктору надо было привыкать к мысли, что он остался один, совсем один, — Виктор отворачивался к стене и замолкал угрюмо. Марта отдала ему кожаную сумку. Он лежал, перелистывал тетради, исписанные рукой отца, заполненные странными и непонятными знаками.

И все-то теперь вокруг него, как в этих тетрадях, странно и непонятно.

А поезд, хотя и с частыми, продолжительными остановками, все шел и шел на восток.

За окнами ползли открытые бурые степи. Ветер шатал сухие бурьяны, вылизывал снежинки из каждой складочки земли. Далеко на юге неясной волнистой линией отмечалась цепь гор. Там, именно там, за этой цепью гор, лежала Маньчжурия — страна спасения. Именно туда советовал ехать отцу Виктора генерал Каппель. И вот сам Каппель умер — так сказал капитан Сташек, — и умер, наверно, отец, и умерли все те солдаты, какие были с ним. А он жив, он едет с чужими людьми мимо этой Маньчжурии — страны спасения. Куда же, куда? Где еще можно будет спастись, если все, и даже чехи, тоже бегут от красных?

Виктору вспомнилась страшная ночь в охотничьем зимовье, когда отец в бреду выстрелил в мать. А потом — стеклянные глаза матери, кровавая пена, затопившая белые зубы Людмилы… И жуткий, жуткий мороз, больно сжимающий непокрытую голову… Лошадь, которая судорожно бьется в запряжке и тычется мордой в снег… Почему он тогда не послушался? Почему не пошел с Тимофеем? Теперь, наверно, этот парень спокойно промышляет в тайге, стреляет белок, диких коз, а к вечеру возвращается в теплый дом, к матери. Ему не нужно думать: что же будет потом, во Владивостоке?

Спросить совета, даже просто поговорить по-русски не с кем. Кругом чужие, чужие. Свое только там, за окнами вагона. В классных вагонах ехали офицеры, а в блиндированных теплушках размещались солдаты. Из узких прорезей-бойниц на неспокойных перегонах выдвигались тупые пулеметные рыла. Война хотя и сторонкой, но все время бежала рядом с поездом. А если бы уйти с Тимофеем — ушел бы тогда и от войны. И слышал бы родную, русскую речь.

Беседы со словоохотливой Мартой надоели. Все ее рассказы Виктор слышал уже не однажды. С капитаном Сташеком было веселее. Но Сташек с утра забирался в соседнее купе к начальнику эшелона полковнику Грудке и там допоздна, а иногда и всю ночь напролет резался в карты. Других занятий у офицеров не было.

На больших станциях Виктор с завистью выглядывал в окно. Хотя их эшелон обычно ставили и вдалеке от вокзала, но все равно можно было увидеть снующих людей. Своих, русских. И среди них сколько угодно таких же, как он сам, подростков, только обутых и одетых плохо. Выбежать бы к ним! Он чувствовал себя уже совершенно здоровым. Но выбежать на мороз было не в чем, его одежду по распоряжению капитана Сташека Марта надежно припрятывала.

И после каждой такой продолжительной остановки тоска охватывала Виктора с особенной силой.

Но, укладываясь спать в мягкую и теплую постель, он тем не менее невольно припоминал, как плохо и трудно было ехать от Новониколаевска в холодной, вонючей теплушке, а после Мариинска и вовсе коченея на лютом морозе, в санях. И тогда ему в душу заползала иная тревога. Вдруг на какой-нибудь совсем неизвестной станции капитан Сташек ссадит его с поезда, скажет: «Ну, хлапец, крачь си, ступай куда хтишь!» А куда он пойдет?

Он тревожился бы и еще сильнее, если бы слышал, о чем говорили в этот вечер полковник Грудка с капитаном Сташеком…

5

— Капитан Сташек, вы обладаете счастливым даром: всегда улыбаться, говорил полковник Грудка, раскуривая сигарету и медленно выдувая к потолку струю дыма.

В нижних шелковых рубашках они стояли в коридоре. Оторвались от карточной игры чуточку размяться, постоять у окна. Сташек немедленно улыбнулся.

— Я этого не замечаю, господин полковник. Неужели это так часто случается со мной?

— Настолько часто, что правильнее бы вам называться Гвинпленом. И самое удивительное — улыбка у вас неискусственная. Откуда она у вас берется?

— Ну… я просто люблю жить, господин полковник. Поэтому, вероятно.

— Да, но, черт возьми, две минуты тому назад вы проигрались вдрызг!

— Господин полковник, я проиграл только деньги. И то не все. А игра была такая напряженная, интересная. Веселая!

— Мне случалось видеть, капитан Сташек, когда в конце такой веселой игры некоторые пускали в ход пистолеты.

Кончиками пальцев Сташек потер висок. Смешливо приподнял одну бровь.

— Мне это непонятно, — признался он. — Игра волнует, веселит, доставляет мне огромное удовольствие. Зачем же тогда стал бы я стрелять в себя? Проигрыш… Даже простого щелчка в нос, господин полковник, это не стоит. Вообще же, откровенно говоря, лучше бы играть не на деньги. И не держа при себе пистолетов. Оружие редко вызывает улыбки.