Философские и эстетические основы поэтики Дж. Д. Сэлинджера - [16]

Подруги оставили учебу в 1942 г. Их встреча происходит спустя некоторое время после окончания второй мировой войны. Одна из них — Элоиза — хозяйка весьма добропорядочного среднебуржуазного дома, вторая — Мэри-Джейн — ее гостья. Из сумбурной беседы постепенно все сильнее и сильнее пьянеющих женщин выясняется, что Элоиза все еще тоскует по своему другу студенческих лет Уолту Глассу, который служил на войне солдатом и погиб на японском фронте, но не в бою, а во время передышки, в результате несчастного случая. Элоиза вспоминает о нем все эти годы. Только мысли об Уолте и скрашивают ее теперешнюю унылую жизнь.

Картина полного одиночества героини (одиночества в респектабельном внешне окружении) усиливается тем, что в рассказе показано ее стремление к иному, интеллектуальному миру, хотя это стремление почти не осознано самой героиней и ей не удается даже вразумительно сформулировать его. Она способна лишь предаваться воспоминаниям о том, «как замечательно Уолт умел ее смешить».

Скудость внутреннего мира героини, ее себялюбие и жестокость нарисованы в рассказе не только при помощи «открытого текста», но и «подсказаны» читателю следующим своеобразным композиционно-стилистическим приемом. Ситуацию, в которой находится героиня, как бы отражает (и одновременно пародирует) игра, которой увлечена ее маленькая дочь Рамона. Прием точно выдержан в духе одной из стилистических фигур древнеиндийской литературы: соединение парных строф, трактующих одну и ту же тему, но в контрастных планах — положительном и отрицательном.[99] Тема Элоизы трактуется отрицательно. Показана ее чисто эгоистическая тоска по человеку, с которым ей приятно было проводить время. Эгоизм героини подчеркивается ее отношением к супругу, свекрови, прислуге, подруге и, наконец, к дочери. Тема же одинокой девочки Рамоны, не имеющей друзей-сверстников (так как в пригороде, где они живут, все соседи бездетны), получает у Сэлинджера положительную трактовку. Уолт, погибший друг матери Рамоны, незримо присутствует в доме, девочка не раз слышала о нем. Поэтому она тоже придумывает себе несуществующих мифических приятелей, которые затем погибают в результате «несчастных случаев». Но детская непосредственность позволяет ей столь же естественно, глубоко и беззаветно полюбить каждого нового вымышленного приятеля. Пока он не погиб, она предана ему всей душой, заботится о нем, опекает его и т. д. Так самоотверженная «дающая» любовь маленькой Рамоны противопоставляется подсознательно эгоистической, «берущей» любви ее матери.

Движение рассказа «Дядюшка Виггили в Коннектикуте» американским критикам Ф. Гвинну и Дж. Блотнеру видится в деградации характера его героини. Развитие этого характера, по их мнению, совершается по нисходящей — от невинно-эмоциональной нежности и тонкого чувства юмора, присущих героине до замужества, к цинизму и бесчувственности, свойственным ей в момент, когда происходит действие. У. Френч склонен полагать, что в рассказе противопоставлены в экзистенциалистском плане два начала — добро и зло. К. Александер рассматривает рассказ как пример отчуждения, конфликта между действительностью и фантазией. Противопоставляя ситуации Элоизы и Рамоны, она видит в поступках матери лишь недейственный побег от ужасов реальной жизни в иллюзорный мир фантазии, тогда как богатое воображение ребенка служит для девочки надежным защитным механизмом от враждебности окружающего мира. У. Вигенд наделяет героиню рассказа «банановой лихорадкой», выражающейся в той озлобленности, с которой Элоиза относится к миру, отобравшему у нее возлюбленного. Б. Джайлз пишет, что диалог двух молодых женщин убийственно саморазоблачителен, ибо приводит к «раскрытию морального вырождения и бесхребетного ничтожества».[100]

Американские критики обсуждают и самое название рассказа «Дядюшка Виггили в Коннектикуте», по-разному проецируя его на содержание. Хромой кролик Дядюшка Виггили Длинные Ушки — главный герой книжек детского писателя Говарда Гэриса, созданных в начале нынешнего века и популярных среди американской детворы до сих пор. Старый кролик Виггили страдал ревматизмом и ходил поэтому с костылем (эту игрушку можно увидеть в США и на прилавках детских магазинов). В рассказе Уолт назвал Элоизу «Дядюшкой Виггили» (т. е. хромым кроликом), когда та, споткнувшись, подвернула ногу.

Американские критики ищут в словах «Дядюшка Виггили в Коннектикуте» определенную символику, связанную с образом Элоизы. Одни уверяют, что в названии штата Коннектикут содержится указание на провинциальную разочарованность, другие видят в нем символ зла, а в имени кролика — символ добра и т. д. Мы уже говорили, что движение рассказа видится американским критикам Ф. Гвинну и Дж. Блотнеру в деградации героини. Намек на эту деградацию они находят и в самом названии новеллы. Кролик Виггили — в Коннектикуте, кролик — существо доброе, милое, славное, Коннектикут — провинциальная дыра, где лечат тоску алкоголем. Что ж, критики построили эту свою догадку вполне закономерно (тем более, что один из них — Ф. Гвинн — преподаватель коннектикутского колледжа и, по-видимому, хорошо знает духовную атмосферу этого штата). Догадка Ф. Гвинна и Дж. Блотнера правомерна еще и потому, что Сэлинджер порой вкладывает в название своих вещей и определенное проявляемое значение, а не только подтекст. Возьмем хотя бы название всей книги «Девять рассказов» или название рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка». В названии рассказа «Голубой период де Домье-Смита», о котором речь впереди, выражение «голубой период» отнюдь не означает, например, голубизны, т. е. безоблачности и просветленности этого периода для героя рассказа. «Голубой период» Пикассо, с которым сразу же ассоциируется название рассказа, поскольку речь в нем идет о художнике, — лишь его подтекст. Проявляемое значение сложнее и содержится в слове «голубой», которое в английском языке сопрягается с плохим настроением, грустью. Тот же Сэлинджер в раннем рассказе «Голубая мелодия» именно в этом значении употребил слово «голубая», что справедливо уловил переводчик. В русском переводе рассказ называется «Грустный мотив». И «Голубой период де Домье-Смита» также можно было бы назвать в переводе «Грустным периодом де Домье-Смита», но в таком случае пропадал бы подтекст — ироническая ассоциация с «голубым периодом» Пикассо. Ничего не поделаешь, при переводе всегда образуются какие-то потери.