Философская мысль Китая. От Конфуция до Мао Цзэдуна - [87]

К буддизму приобщали не одни только худородные сословия и императоры. По мере накопления инерции магистрального движения на протяжении первого тысячелетия христианской эры все больше лучших умов Китая стало обращаться к буддизму. В XI веке знаменитый реформатор и государственный деятель Ван Аныпи (табличка с его именем после кончины помещена в конфуцианском храме рядом с табличкой Мэн-цзы) сожалел о том, что ученые за идеями обратились к буддизму и даосизму. Заметим, что его собственный сын написал трактаты одновременно по даосизму и по буддизму. В XII веке Чжу Си, считающийся основателем современной конфуцианской ортодоксии, утверждал, что образованным мужам пришлось обратиться к даосизму и буддизму в поисках новых религиозных и этических концепций.

Быть может, поразительнейшим показателем мощи влияния буддизма следует назвать то, что, пока немногие ученые конфуцианцы продолжали осуждать его как иноземное суеверие, конфуцианские храмы с VIII до XVI века украшали изображения Конфуция, его учеников и прочих достойных персонажей в порядке, заметно напоминавшем расположение изображений в буддистском храме. По поводу такого сходства европейский китаевед Джон К. Шрёк говорит, что «о каком-то совпадении тут говорить трудно».

Такой стремительный и плодотворный натиск буддизма вызывает большое удивление. В буддизме можно отыскать массу всего, что должно было бы оттолкнуть от него китайцев. И такие моменты в нем существовали; даже в книге буддистского ученого Моу-цзы указывается на них. Но дело касается еще более соблазнительных приманок. Некоторые из них выглядят предельно очевидными.

Нельзя назвать простым совпадением то, что период грандиозного роста популярности китайского буддизма пришелся на время больших бед в китайском мире. Мы видели, что ближе к закату династии Хань во II веке обстановка в Китае складывалась очень неспокойная. Интеллектуалы нашли убежище в своего рода нигилизме или в даосской мистике. Простой народ, пребывавший между притеснявшими его чиновниками и крупными владельцами земельных наделов, все больше проваливался в разряд безземельного пролетариата, если не в рабство.

Эти несчастные массы народа присоединились к движению даосов, представители которых проповедовали грядущую эпоху процветания и равноправия. Они вступали в деревенские общины с общей для всех кухней и публичным признанием прегрешений, а их жители проходили военную подготовку. В 184 году жители таких общин взялись за оружие и приобрели контроль над значительной территорией Китая. По отличительной повязке на голове этих мятежников их восстание вошло в историю под названием движения «Желтых повязок». Если верить официальным хроникам, за единственный год погибло полмиллиона человек. Тот мятеж удалось подавить, но из-за него Поднебесная погрузилась в пучину затянувшихся усобиц, растянувшихся на жизнь целого поколения, и после них, как сообщает нам один ученый, Китай превратился «из мощной империи в сплошной обширный погост». Китай распался на три государства, и спустя столетие на его территорию начались вторжения варваров. Между 220 и 589 годами наблюдался всего лишь один краткий период в 24 года, когда Китай удалось объединить; в некоторые периоды истории он дробился на множество враждующих княжеств.

Вполне естественно, что при такой жизни многие люди искали утешения в буддизме. Китайский автор буддистских трактатов, с которыми мы познакомились чуть раньше, по имени Моу-цзы вещает нам о том, что ближе к закату династии Хань после восстания «Желтых повязок» многие люди, кто мог, сбежали в княжества Юго-Западного Китая, где наблюдалось относительное благополучие, и там многие приобщились к даосизму. Моу-цзы присоединился к этим переселенцам и откровенно признался в том, что обратился в буддизм ради спасения от пороков тогдашнего мира.

В такие времена испытаний буддистский монастырь должен был казаться дарованным богом приютом. Там человеку не приходилось переживать по поводу неразрешимых проблем окружающего мира, от него требовалось только читать манускрипты, выполнять обряды и медитировать. Даже работать не требовалось, так как всем необходимым монахов снабжали миряне. В случае с истинным верующим можно было совершенно не беспокоиться о душевном покое и надеяться на то, что его монастырь останется островком покоя, даже если вокруг него будут полыхать кровопролитные сражения.

Только немногие люди могли получить статус монаха или монахини, зато никому не возбранялось приобщение к буддизму в качестве причащенного человека. Для китайцев все это казалось делом новым. Чтобы получить достаточное удовлетворение от конфуцианства, от человека требовался известный уровень грамоты. В даосизме цель приверженца состояла в обретении бессмертия, но только немногим редким душам суждено было им насладиться. В буддизме, однако, и особенно в его разновидности аспектов махаяны, абсолютно все могли обрести вполне достаточную степень спасения. Понятно, что на спасение следовало рассчитывать только после наступления смерти, а носители традиционной китайской философской мысли о жизни после смерти хранили практически гробовое молчание. Творцы буддизма хотя бы предлагали надежду, и во времена, когда люди жили на земле как в аду, им хотя бы после своей смерти оставалась вера в рай на небесах. В любом случае даже самый забитый индивидуум мог надеяться на благо