Философия возможных миров - [127]

7.

В течении всего последнего тысячелетия художник боролся за герметичную капсулу, за проект под названием «искусство для искусства». Художники, включая писателей и поэтов, выступали как конструкторы батискафов, позволяющих опускаться в бесконтактный и безопасный мир. Батискафы освещались тусклыми, крошечными шаровыми молниями остаточной сакральности, по сути – светлячками, сохранившимися от прежних костров всесожжения. Искусство как безопасное символическое стало флотилией батискафов, плавно опускающейся в пучину мертвого моря. Попытки отрыва и прорыва в иномирность, безусловно, случались, ибо художник не может навеки забыть свою колыбель, свою первую ипостась жреца, заклинающего и «расклинающего» стихии. Но количество желающих погрузиться в сон золотой всегда было достаточным, к тому же соблазн стать конструктором и капитаном собственного батискафа неизменно перевешивал, пусть даже пассажирский отсек становился все меньше и меньше.

И вот, пользуясь похищенными гравитациями сакрального, флотилия – и мы вместе с ней – погрузилась наконец на самое дно мертвого моря, которое оказалось пригодным для жизни, но жизни весьма условной, проходящей сберегающем режиме stand by. Сугубая герметичность и призрачность происходящего в батискафе дала наконец сигнал к всплытию, который большинство художников расшифровали предельно лаконично: хватит искусственного! А более спокойные, взвешенные теоретики предположили, что в дальнейшем имя искусства будет сохранено только за производством сверх-искусственного, того, что опаляет жаром и приближает к кострам всесожжения.

Первой и, несомненно, промежуточной площадкой всплывающего искусства становится политика, именно включившиеся в нее акционисты более всего известны сейчас в качестве художников. Поучителен пример Pussy Riot, их направленность на штурм алтарей и осквернение святилищ: ведь художник как никто другой чувствует пустоту прежних святых мест, и для вышедших из батискафа манящая пустота создает драйв немалой силы. Но политика, давно уже не замечающая герметичное искусство и противостоящая заодно и естественному, не готова к встрече со сверх-искусственным. Ее, несомненно, ждут перемены, пока видимые лишь предположительно. Речь идет о радикальном обновлении формата публичных действий: парламентские чтения и слушания, занудные, предсказуемые встречи с избирателями отойдут на второй план, решительно потесненные художественными акциями с неясным пока конкретным наполнением. Что-нибудь вроде «Верлибр против коррупции», различные ситуативные флешмобы, образцы демократии прямого действия, не допускающие ничего кулуарного.

Но по большому счету политика не особенно годится для сверх-искусственного – здесь слишком скучно, слишком много неустранимой бюрократической монотонности, не говоря уже об опасности перерождения, об отравлении токсичными отходами всякой текущей политики. До конца расчистить эту территорию невозможно, и большая часть политических игрищ будет просто заброшена, как старые штольни. Искусство же неизбежно пойдет дальше и неизбежно ворвется туда, где сегодня окопались исполняющие обязанности жрецов и священнослужителей, местоблюстители отвернувшегося Бога. Они традиционно отвечали за производство сверхъестественного, за инъекцию трансцендентного, одухотворяющую материю. Но если говорить о христианстве, то вместо молний или хотя бы отблесков сверхъестественного давно уже происходит расфасовка стандартных муляжей, которые еще и специально проверяют на предмет обезвреженности: а не просочились ли туда остатки дикой иномирности, которые могут нарушить основополагающий принцип местоблюстителей, так афористично сформулированный Пелевиным: «Солидный Господь для солидных господ».

Современные священнослужители, увы, осуществляют цензуру Бога на предмет его политкорректности, но беда в том, что их Бог, главной задачей которого является никого не обидеть, хоть и очищен от «остатков варварства», но абсолютно никому не нужен. Духовная пища не может быть диетической, и Господу, если он по-прежнему Бог Авраама, Исаака и Иакова, нужны пророки, праведники, в конце концов даже богоборцы – но клерки для небесной канцелярии ему не нужны. Увы, именно они, изгнав всех неистовых и неполиткорректных, заполнили церковную иерархию сверху донизу, и имя их прописано в самом Священном Писании – изблеванные из уст.

Обезвреженное сверхъестественное не насыщает и не утоляет жажду духовную, но таковы уж времена диетической пищи, из которой удалена соль земли и в которую не входит манна небесная.

Тем более судьбоносными являются эти времена для искусства, которое когда-то отцепилось, отпало от храмового действа как безопасное символическое. Тогда художник довольствовался неким кунштюком нерукотворности, а само сакральное было надежно замуровано. Церковь в тот момент великого разделения еще «практиковала» опасное символическое или собственно опыт веры, а искусство практиковало искусность – но даже оно не могло обходиться без ссылки на незримое трансцендентное. Просто художники имели дело с отсветами и потому располагали, так сказать, большей свободой движений – и все же их продукция именовалась «творениями»: тогда жрецы Бога Живого только снисходительно посмеивались про себя. И что же? По прошествии нескольких столетий выяснилось, что именно искусство сохранило больше духовности, чем духовенство. Занимавшиеся «всего лишь искусством» сохранили некую причастность к трансцендентному, а вот оставшиеся распорядители сверхъестественного неожиданно и незаметно оказались в плену слишком уж естественного… Данное обстоятельство, еще не до конца осознанное, многое объясняет, и настоящая брань между стражами выдохшегося сверхъестественного и созидателями сверх-искусственного еще только предстоит – и как знать, может, в результате этой брани вновь удастся обрести полномасштабную комплектацию души с выходом в непостижимую иномирность.