Философия права - [53]

В действительности, кроме стремления к личному удовольствию, человек имеет и бескорыстное стремление действовать на пользу других. Это факт столь же несомненный, как и первый, и который притом не может быть подведён под эгоистическое побуждение, ибо человек в этих случаях ищет не своего удовольствия, а чужого блага. Это стремление может дойти даже до пожертвования собственной жизнью на пользу других или во имя общей идеи, что очевидно несовместно с какими бы то ни было личными целями. Этот неоспоримый факт несравненно более, нежели первый, может служить основанием нравственности. На него опирались шотландские моралисты XVIII века; на нём зиждутся и современные учения, которые хотят выработать теорию нравственности, независимую как от религии, так и от метафизики.

Но пока стремление на пользу других, или альтруизм, как его ныне называют, остаётся простым фактом, стоящим наряду с другими, из него ровно ничего нельзя вывести. Люди нередко действуют бескорыстно на пользу других, но ещё чаще они следуют эгоистическим побуждениям. Почему же более редкое и слабое начало должно иметь преимущество перед более распространённым и сильным? Если потому, что первое приносит людям более пользы, то мы возвращаемся к точке зрения утилитаризма, которая оказалась совершенно недостаточной. Надобно, следовательно, искать иного основания. Моралисты этой школы видят его в том, что у человека с нравственным поступком непосредственно связано и нравственное суждение, которое его одобряет и осуждает противное. В этом состоит прирождённое человеку нравственное чувство, выражением которого является совесть.

Что нравственное чувство составляет принадлежность человеческой природы и что внутри человека совесть является высшим судьёй нравственности или безнравственности поступков, это опять факт, который не подлежит сомнению. Но никакого нравственного учения из этого нельзя вывести, ибо совесть, так же как и удовольствие, есть начало личное, а потому субъективное, шаткое и изменчивое. У многих она совершенно затемнена или заглохла, у других она является слабой и неясной, у третьих она до такой степени извращена, что побуждает их на самые бесчеловечные поступки. Многие народы считали приятным Божеству приносить ему человеческие жертвы или сжигать еретиков. На наших глазах изуверы, побуждаемые извращённой совестью, закопали себя живыми, вместе со своими семействами. Анархисты хладнокровно совершают самые зверские убийства, воображая, что они действуют на благо человечества. Даже люди с совершенно чистой и ясной совестью могут радикально расходиться насчёт её требований. Одним совесть воспрещает сопротивляться злу; другие, напротив, считают сопротивление злу высшей нравственной обязанностью. При таких условиях очевидно нет возможности ограничиться ссылкой на совесть. Необходимо общее начало, которое могло бы служить мерилом самой совести, а таковое может быть дано только разумом, ибо разум есть именно способность постигать общие начала, могущие служить мерилом частных явлений. Поэтому сами шотландские моралисты, развивая свою теорию, требовали, чтобы человек, при обсуждении нравственных поступков, становился на точку зрения беспристрастного зрителя, а это значит, что он должен отрешиться от личного чувства и судить единственно на основании общих, разумных определений. Не только в теории, но и в практической жизни нравственное чувство может служить надеёжным руководством для человека лишь тогда, когда оно укреплено высшим сознанием; в этом заключается нравственное значение религии и философии. Для теории же иного основания нет, кроме того, которое указывается нам разумом.

Какие же раскрываемые разумом начала могут служить для нас источником нравственных понятий и суждений? Очевидно, не те, которые извлекаются нами из опыта: из предыдущего ясно, что опыт не даёт нам для этого никаких оснований. Он одинаково утверждает существование нравственных и безнравственных поступков и отнюдь не доказывает, что первые доставляют людям больше удовольствия, нежели вторые. Следовательно, источником нравственных понятий могут быть только те начала, которые вытекают из существа разума как такового. Это явствует из самого характера нравственного закона. Опыт раскрывает нам только то, что есть, а нравственный закон указывает то, что должно быть, и притом безусловно, хотя бы в действительности встречались на каждом шагу уклонения от его предписаний. Опыт даёт нам одни явления, то есть частное и изменчивое; нравственный же закон есть нечто непреложное, одинаковое для всех людей не как факт, а как требование.

Сознание этого требования может быть малоразвито или затемнено в душе человеческой; но как скоро оно ясно представляется человеку, так оно признаётся одинаково обязательным для всех. Эмпирическое добро и зло может быть разное для разных лиц; нравственное добро и зло – одно для всех. Следовательно, это такое начало, которое вытекает из самого существа разума, или из природы разумного существа как такового.

Какое же это начало? Существо разума состоит в том, что он внешнее разнообразие явлений сводит к общим категориям, составляющим собственные его определения как деятельной силы. Содержание он получает из опыта, но формальные начала, к которым сводится это опытное содержание, устанавливаются им самим. Как относительно познания, так и относительно деятельности, основное требование разума состоит в подведении эмпирических данных под эти общие, формальные начала, составляющие его сущность. Поэтому как разумное существо, человек должен действовать не на основании тех или других частных побуждений, а на основании закона, общего для всех. Отсюда коренное, формальное требование разума, которое Кант выразил в виде категорического