Философия культа - [187]

— Смысл? Но что называть смыслом?

— Да то, что хочет сказать священный писатель...

— Но разве он говорит не то, что хочет? Разве речь может быть, в этом смысле, противопоставлена своему смыслу?

— Не противопоставлена, но различаема от смысла.

— Конечно, должна быть различаема. Однако мы-то знаем этот смысл?

— А то как же!

— А если знаем, то можем высказать? Или, быть может, под смыслом надо разуметь некоторое неуловимое, несказанное чувство?

— Ну нет, я далее всего от алогизма. Ведь сказать, что смысл дан лишь чувству, это значит вовсе отказаться от церковного понимания Священной Книги и предоставить каждому испытывать около нее... Бог его знает что. Один будет злиться, другой испытывать похоть, третий восторгаться и т. д., и все это будет совсем вне слова и, следовательно, совсем несказанно. Кто поймет, что испытывает его сосед, и, если бы понял, кто посмеет вмешиваться в жизнь другого, несказанную... Нет, во всяком случае не алогизм.

— Итак, значит, смысл этот может быть высказываем?

— Не иначе.

— В словах?

— Конечно, в словах. А то как же?

— Следовательно, опять появляется различаемая от смысла речь?

— Да, но уже...

— Что уже?

— Я хотел сказать, было: «освобожденная от исторической одежды», но потом спохватился.

— Т<о> е<сть>...

— Т<о> е<сть>: и эта речь будет исторична.

— Значит, она будет временна и условна?

— Кажется, выходит так.

— Но, простите, почему условность Феодора Дмитриевича я должен предпочесть «условности» апостола Павла или даже Господа Иисуса Христа? Если уж говорить, что всякая форма условна и всякая форма обусловлена историей и бытом, то надо признать и то, что одни формы имеют за себя авторитет высший, а другие—низший и что, наконец, есть формы, авторитетность которых столь велика, что они абсолютно неприкосновенны.

— Все дело в том, что форма не может быть неприкосновенной: неприкосновенен смысл.

— А я снова спрашиваю, разве речь св<ятого> апостола не адекватна своему смыслу?

— Т<о> е<сть>...

— Т<о> е<сть> разве св<ятой> апостол говорил не то именно, что хотел сказать? Разве он чего недоговаривал или, наоборот, говорил что лишнее?

— Но не все, им сказанное, есть смысл его речи. Надо отделять смысл от не-смысла, т. е. бессмыслицы? Ибо, конечно, бессмысленно было бы говорить то, что совсем не надо говорить.

— Из уважения к священному писателю то, что не есть смысл, я назвал бы уступкою эпохе.

— Но где критерий, согласно которому смысл можно отделить от уступок эпохе?

— Это явно: ведь не можем же мы признать божественным откровением, например, что [подобрать пример противоречия с современной> наукой]...

— А почему же бы и нет?

— Да потому, что это признано современною наукою.

— Следовательно, наука оказывается определительницею и, значит, создательницею смысла Свящ<енного> Писания... Не божественное откровение заверяет нам истинность, т. е. осмысленность, науки, а наука—божественного откровения.

— Не совсем. Наука отсекает в откровении то, что есть не от откровения, а лишь случайный привесок к нему, сама же не посягает на сферу откровения, ибо оно говорит совсем о другом.

— О чем же?

— О духовной жизни.

— Но разве духовная жизнь, будучи вообще неотмирной, не в мире? И, будучи самостоятельной, разве она не проявляет себя в мире?

— Лишь в сфере нравственной.

— Почему «лишь»? Почему Дух Святой не может, не имеет права (или силы?) проявиться в сфере хотя бы нашего миропонимания?

— Потому что тут свои законы...

— Свои!! Т. е. вне-божественные?

— И потому еще, что нравственность есть высшее, что есть у человека.

— Следовательно, нравственность и есть содержание, смысл божественного откровения?

— Да.

— Следовательно, все, что не от нравственности, не откровенно, а исторично?

— Кажется, что так.

— Следовательно, догматы веры имеют смысл лишь нравственный? Чем же это отличается от «религий в пределах одного только разума» Канта? {1018}

— Я не отрицаю догматов, но...

— Но утверждаете, что все, что не поддается мере нравственности (очевидно, определяемой уже автономно, независимо от смысла откровения, коего мы еще не знаем), все это не должно быть принимаемо за вечное и неизменное?

— Да, признаюсь, что моя мысль именно около этого.

— Но, в таком случае, что же определит саму нравственность? «Один только разум»? И на что тогда откровение? К чему это спутанное и нечистое изложение нравственных требований, когда есть уже чистое и беспримесное...

Откровение внутреннее и откровение внешнее. Антиномия их

(Без даты; вероятно, ок. 1915.IV.5)

Имеславие

— Что ж, всякое слово есть Бог?

— Да,—всякое слово, Богом изреченное.

— И это вы утверждаете без всякого стыда? Ну вот хотя бы слова, сказанные на Фаворе. Вы говорите, что всякое слово здесь Бог? Значит, и слово «послушайте» есть Бог? И слово «Того» есть Бог?

— Почему ж бы и не так?

— Вам не очевидна нелепость ваших утверждений? Пойдем далее. Бог обличал иудеев древних, Господь Спаситель обличал иудеев современных, говоря им: «Змия, порождения ехиднова» {1019}. Значит, и змея—Бог и ехидна—Бог?

— Как это относится к нам?

— Что ж, пойду далее. Спаситель сказал: «Отойди от Меня, сатана»{1020}. Значит, и сатана—Бог?

— Неужто вы действительно так не понимаете наших утверждений...