Философ, которому не хватало мудрости - [56]

— Я отказываюсь уезжать сейчас, — проговорил он наконец.

Альфонсо сделал круглые глаза, а двое других остолбенели.

— Сначала я хочу закончить работу, — добавил Кракюс, — Но… — возразил Марко, — если Сандро хочет…

— А мне плевать, уедем, когда я закончу.

Повисло молчание, в котором явственно ощущалась неловкость.

— Если мы пойдем против Сандро, — сказал Марко, — и останемся, тогда как он хочет уехать… Ты уверен, что он нам заплатит?

Все уставились на Кракюса. Во взгляде Альфонсо читалось недоумение, Годи смотрел на него озабоченно. А Марко чувствовал, как в нем закипает гнев.

Как им сказать? Как признаться в том, что он поссорился с Сандро, и тот пригрозил, что не заплатит. И, припертый к стене, он принял решение, которого и в мыслях не имел принимать, не уступил, не подчинился капризу заумного лунатика. Как сказать им, что он любовался собой, играя роль зловещего гуру, от которого зависит жизнь целого народа?

Как объяснить, что он нашел себя в этих играх во власть над людьми, и даже, к собственному удивлению, готов отказаться от больших денег, которых всегда так жаждал, ради того, чтобы продолжать свое дьявольское влияние? Разве могут они это понять, эти дикари, способные оценить лишь кровь, секс и деньги?

— Разберемся, — сказал он.

— Как это — разберемся? Разве он заплатит, если его заставят остаться?

Кракюс чувствовал, как нарастает напряжение.

— И речи быть не может, чтобы уехать, не закончив дела.

— Закончить что? К чему это все, что мы делаем, в конце концов?

— Раскрой глаза. Посмотри вокруг. Не видишь, как все здесь меняется? Посмотри же, черт возьми! Теперь они целыми днями вкалывают, чтобы раздобыть себе купу. И все ради того, чтобы накупить кучу ненужных вещей. Они даже уже не думают о своих детях. Их оторвали от всего, нам удалось заставить их жить дерьмовой жизнью, и ты смеешь говорить — к чему все это?

— А мне-то какое дело до всего этого? Что мне-то с того? Я целыми днями подыхаю от скуки. И все остальные тоже. А тебе все равно, ты думаешь только о себе. Месье развлекается своими собственными играми, которые интересны только ему. А мы считаем дни. И теперь ты смеешь говорить нам, что ты увлечен настолько, что даже готов пожертвовать нашими деньгами. Тебе плевать на нас или как?

Кракюс не нашелся, что ответить. Альфонсо теребил травинку, как всегда, тупо глядя перед собой. Годи тоже молчал с отсутствующим видом.

— Ты подыхаешь от скуки, потому что ты не участвуешь в том, что мы делаем. Посмотри на Альфонсо, он задействован больше, поэтому и не скучает.

— Да неужели? А мне он говорил совсем другое, — возразил Марко, повернувшись к своему дружку.

Альфонсо остался безучастным. Слова отскакивали от него, как вода от панциря черепахи.

— Альфонсо, — позвал Кракюс.

Тот не отозвался, продолжая заниматься травинкой и робко улыбаясь. Годи погрузился в молчание.

— Ну, все, с меня хватит, — сказал Марко. — Иди к Сандро и скажи, что мы принимаем его предложение и уезжаем.

— Не выйдет, — сказал Кракюс, вставая.

— Почему это?

— Потому что я уже отказался.

Он развернулся и ушел. Вышел из лагеря и пошел к деревне.

Ситуация становилась все сложнее. Они, наверное, его не отпустят. Слишком хотят обещанных денег. Да он и сам не может опомниться, что так быстро отказался от того, к чему так страстно стремился.

По дороге он встретил женщину лет пятидесяти, которая возмущенно окликнула его.

— Акан рубит лес для своих корзинок. Ведь это ты велел ему вырубать это растение!

Ну, точно, сегодня не его день. Все как сговорились его упрекать.

Он старался взять себя в руки.

— Потом ты поймешь, что так надо.

— Но это же священное растение.

— Послушай, это не так важно… Эти корзинки нравятся всем… уверен, ты тоже уже себе купила…

Она посмотрела на него.

— Я сама могу сплести себе корзинку… Зачем мне ее покупать?

— Так это же последний писк моды.

— Последний писк моды?

— Да.

— А зачем мне прислушиваться к какому-то писку?

Кракюс улыбнулся:

— Ты должна понять. Если у тебя в пятьдесят лет нет ни одной Воорара, значит, жизнь твоя не удалась…

Она посмотрела на него исподлобья.

— Но ты понимаешь, что это редкое растение? А если оно исчезнет, а больным понадобится слабительное?

— Не беспокойся. У нас есть Годи. Ему можно доверять, правда? Он изобретателен. Он обязательно что-нибудь придумает, чтобы люди не мучились.

31

Можаг заботливо упрятал свои седые волосы под головной убор из перьев, как делал это каждый день уже много недель. Он не был больше уважаемым стариком в деревне. Большая грудь и накачанные мышцы теперь ценились больше, чем величие духа. Желание быть красивым и молодым вытеснило любовь. Безмятежность уступила место активности. А что до мудрости, свойственной его возрасту, она никого больше не привлекала, и молодым не приходило в голову посоветоваться со старшими, имевшими богатый опыт.

Взрослые редко приходили его послушать, тогда Можаг решил обратиться к малышам. Они могли еще не замечать старости. Чистота их сердец могла сравниться только с невинностью их взгляда. Можаг надеялся оградить их внутреннюю красоту от окружающего безумия, которого, казалось, никто не замечал, безумия, которому он пытался противостоять, один-одинешенек, рассказывая свои истории. Сил у него было мало, конечно, этого было недостаточно… И все же он верил в успех, надеясь, что гадости, захватившие всех, закончатся и совесть у людей постепенно проснется.