Филип и другие - [22]

«Mors et vita duello conflixere mirando» — «Смерть и жизнь в волшебном единоборстве», — потому что такую картину дают люди, картину смерти и жизни в волшебном поединке. Я, искавший повсюду девочку-китаянку и не нашедший ее, и те, что искали не ее, а кого-то другого, но подбирали меня на дороге, и снова я, мечтавший сидеть тихо и размышлять — и увидевший слишком много. А улица — сплошное беспокойство, и так далее, потому что так оно и есть, я плохо понимаю жизнь, и еще хуже слежу за собой, и тем не менее! — совершенно очарователен, все тот же результат.

— Чем ты занимаешься?

— Я ищу девушку.

— Какую девушку?

— Она выглядит, как китаянка. Но я не мог ничего с этим поделать.

Никому нельзя на меня сердиться. Я всего лишь мальчишка и слишком долго прожил на одном месте (кто это сказал?) — я ищу девушку. Она должна быть где-то здесь, может быть, в Риме, или в Стокгольме, или Гренаде, короче, где-то неподалеку.

— Чем ты занимаешься?

— Я ищу девушку, какую девушку, она выглядит, как китаянка.

— Да, один раз. Я видел ее только один раз. На пляже в Кале.

— Нет, раньше никогда.

Да, может быть, еще раз до этого, точно не скажу, может быть, мне просто почудилось — когда старик рассказывал о ней. Мавентер. Он привез меня в деревню, названия которой я не знаю, и ладони у него были мягкие, как моллюски, а руки пухлые, и белые, и безволосые.

Идет дождь, но я продолжаю путь, я уже не могу остановиться, мое беспокойное, как у святого Августина, сердце — в суете городов или в путешествии.

Да, я ищу кое-кого. Девушку? Да, одну китаянку. А может быть, чего-то еще. Ферма. Я стою против нее уже часов шесть, но бельгийцы не останавливаются. Я попрошайка, а попрошайки тут вышли из моды. Чем ты так обеспокоен? — все эти социальные блага — не правда ли, не есть настоящая жизнь, не поискать ли иного мира? Десятки — я их не вижу, но раз вы так говорите…

Во всяком случае, это ферма, может быть, удастся тут переночевать; я знаю, что попал не в тот мир, но рай совсем рядом. Я туда заглядывал.

***

Мне разрешили переночевать на сеновале. Пришлось отдать им паспорт и спички, собака на цепи лаяла, и скулила, и смотрела на меня насмешливо и недоверчиво, но я мог поспать, становилось поздно, до следующей деревни слишком далеко. Теплое сено кололось, я зарылся в него и забился в угол, ферма полна была незнакомых звуков. Ночь отгораживает тебя от странных звуков при помощи ветра, шумящего за спинами высоких деревьев, и, может быть, говорит ему что-то, и протяжно стонет. Но мне не хотелось их слушать, я чувствовал сено под своими ладонями, и мне нравилось думать, что оно когда-то было зеленым и живым и его поливал дождь — совсем как меня.

А потом постепенно умирало, умирало — пока память о солнце не покинула его. Оно мертвое, подумал я, собаку в этом нельзя было заподозрить, там, снаружи, ее цепь скребла по земле, я заорал от страха, потому что был погребен под мертвецами, под мертвыми телами, покрывавшими меня, как земля, и я подпрыгнул и сбросил с себя сено, как что-то опасное, и замер, тяжело дыша, но услышал только, как оно шелестит, травинка о травинку, у меня под ногами. Я снова улегся, размышляя о том, как доберусь до Брюсселя, и о том, что ее там, конечно, не окажется.

Назавтра около полудня я въехал в Брюссель. В тот день дождя не было, напротив, стояла тяжкая, жаркая духота, как перед грозой. С трудом я отыскал кемпинг и, как только узнал, что она там даже не появлялась, стал искать выезд на шоссе, потому что не знал, как найти ее в таком большом городе. Куда теперь?

Я выбрал Люксембург, почему бы и нет, шансы у меня были всюду равные.

Попасть в большой город — тяжелое испытание для ловца попуток, из городов, где нечего делать, вроде Лилля или Сент-Этьенна, выбираешься часами. Спрашиваешь дорогу, ошибаешься или идешь в верном направлении, но, если оказался на противоположном конце города, проще выйти на шоссе. Меня подбросили до Вавра, потом — до Намюра. Я шел через Намюр пешком, становилось все жарче, город — это дома и жара, тяжелый рюкзак и усталость.

А потом — новая попутка. Разговор. Этот человек рассказал мне кое-что о себе. Его оставила жена. Почему он мне это рассказал? Потому что был со мной незнаком. Он поехал дальше, а я остался. Почему бы не рассказать, я всего лишь прохожий, ощущение безнаказанности облегчило ему дело.

Не доезжая двадцати километров до Маша, ему надо было свернуть налево. Смеркалось и было невероятно красиво. У дороги росли ели, я пошел вперед и увидел замок. Он отражался в пруду, стены касались воды, над которой стелились прозрачные полосы тумана, окутывая подножие стен, делая замок похожим на цветок, плывущий по затаившей дыхание поверхности воды.

Попутной машины все не было, и мне представилось, что чудесный замок может погнаться за мной и поймать меня, но какой же нужен ветер, чтобы он поплыл через пруд, глядя на меня огромными глазами окон?

Машина затормозила. Большой грузовик остановился, хотя я не поднимал руку.

— Vous allez où,[38] — крикнул шофер.

— Люксембург!

— Allez! Montez![39]

Потом мы уже не говорили по-французски, только по-немецки. Шофер смертельно устал.