Филэллин - [38]

Я не столь наивна, чтобы рассчитывать на безраздельное обращение татар ко Христу; для начала они должны принять новое, не порывая со старым. Сумел же когда-то еврей Саббатай Цви соединить магометанство с иудейской верой! Его последователи поныне живут в Салониках, турки презрительно именуют их донмэ, то есть “отступники”, но тут сказывается общее, без различия наций и религий, свойство низких душ – принимать двоеверие за вероотступничество. Я довольно от этого настрадалась.

По моему мнению, сильному религиозному чувству крымских татар тесно в узких рамках исламского вероучения. Я убедила княгиню, что коли ты хотел дать коми-зырянам Евангелие на их родном языке, надо дать его и татарам. Их язык проще, чем коми-зырянский, зато отвлеченные понятия в нем развиты лучше, они всё же не язычники. Я собираюсь открыть им Евангелие, а не отнять у них Коран, и тогда, имея возможность сравнивать, когда-нибудь они сделают верный выбор. Разумеется, для этого понадобятся годы, а то и десятилетия, но и босняки, и албанцы, и сами турки, если удастся повторить на них опробованный нами метод, не смогут не измениться в душе, пусть даже внешне и останутся магометанами. Зароненные семена дадут всходы, милосердие проникнет в их сердца, и в руке, сжимающей ятаган, мы увидим ветвь оливы. В итоге греческий вопрос разрешится сам собой.

Предвижу твой скептицизм. Многие сомневались в осуществимости нашей затеи, но, как теперь выяснилось, мы, три слабые женщины, оказались правы, а заблуждались те, кто убеждал нас в бессмысленности христианской проповеди среди мусульман. Комендант Алушты дал нам двух солдат, с ними мы объезжаем окрестные селения. Солдаты собирают жителей на площади и следят, чтобы не расходились, но скоро я замечаю, что меня слушают с неподдельным интересом. Я говорю на французском или на немецком, благо для таких предметов родной язык предпочтительнее, княгиня переводит на русский, а нанятый нами татарин – с русского на татарский. Пройдя через двойной перевод, моя речь не может не потерять в выразительности, но и в таком виде производит сильный эффект. Я сужу об этом по лицам слушателей, а переводчик подтверждает мои наблюдения. Вечерами учу с ним татарский и через пару месяцев смогу на нем говорить.

Вчера, усталые, мы под вечер вернулись в Кореиз. После ужина Софи с княгиней остались дома, а я спустилась к морю и в одиночестве долго молилась на берегу. Начало темнеть, но жаль было расставаться с блаженным состоянием, которое дает мне молитва духа. Вокруг – ни души, прибой еле-еле угадывался по шороху тревожимой им гальки. Я слышала дыхание моря и старалась дышать ему в такт, пока не ощутила, что мы с ним – одно, я могу ступить в него и не шевелить ни руками, ни ногами, но не утону: оно примет меня как часть себя, ибо и в нем, и во мне живет часть Того, кто больше нас обоих.

За ужином я не выпила ни капли вина. Мигрень меня не мучила, радужные зигзаги не плясали за глазами. Голова не кружилась, всё было совершенно не так, как перед началом прежних моих видений, которым обычно предшествовали приступы дурноты, а нередко – и рвота. В таких случаях я мнила себя парящей над землей и озирала ее как бы с высоты орлиного полета, а здесь тьма просто раздвинулась, как раздвигается занавес в театре, и там, где минуту назад царил мрак, на фоне светлеющего неба очертился всем знакомый контур скалистого холма с крепостью на вершине. Я узнала афинский Акрополь, но почему-то не удивилась, что вижу его и, следовательно, нахожусь от него вблизи. Удивительно было лишь то, что в Афинах сейчас не лето, как Крыму, а поздняя осень или зима. Похолодало, задул ледяной ветер.

Затем я поняла, что море исчезло. Вместо него передо мной расстилалась травяная пустошь, рассеченная дорогой из неровных, затянутых по краям песком плит белого известняка. То, что я принимала за плеск прибоя, оказалось шумом стелющейся под ветром сухой травы. Дорога вела к гребню холма и была светлее окружающего ее поля. Я с опаской ступила на нее, но с каждым шагом шла всё увереннее. Идти было необыкновенно легко, ослабевшее после болезни тело слушалось меня, как в молодости. Впереди, над скалой Акрополя, я видела Парфенон, но не в том виде, в каком мы знаем его по гравюрам и литографиям. Скелет дополнился недостающими частями. Храм Афины чудесным образом восстал из руин, прекрасный, как при Перикле, со всеми барельефами и статуями, разбитыми взрывом хранимого в нем турками пороха или увезенными в Лондон лордом Элгином, а над ним, вобрав его в себя как свое подножье, вырастал увенчанный куполом величественный храм. Я не могла сказать, принадлежит ли он православным, католикам или еще какой-то ветви христианства, в нем было нечто объединяющее нас всех, к какому бы исповеданию мы себя ни относили. От него исходил свет, в котором я истаивала до полного забвения себя самой, тем не менее краем сознания понимала: Господь подает мне весть, что здесь, в Афинах, осуществится наиглавнейший идеал моей жизни – братство народов через воссоединение всех христианских церквей. Греция своими муками искупит грех наших раздоров пред ликом Христа.