Филэллин - [36]

Во главе свиты стоит начальник Главного Штаба, генерал-адъютант граф Дибич. Вторая по значимости фигура – вагенмейстер Соломка, громадный хохол в полковничьем чине. У него хранится заветная шкатулка с наградными медалями, перстнями, табакерками и фермуарами, он же отвечает за исправность экипажей. Последнее делает его особой более важной, чем флигель-адъютанты, не говоря об офицерах фельдъегерского корпуса и горных чиновниках. Третье место по праву занимает лейб-кучер Илья Байков, под Аустерлицем избавивший государя от французского плена. Медицину представляют Тарасов и Костандис. Я заведую канцелярией и веду путевой журнал.

В Оренбурге мы провели четыре дня. Государь осмотрел присутственные места, казармы, исправительные и богоугодные заведения, побывал в мечети, а напоследок навестил прикочевавшую под город киргизскую орду, беседовал со старейшинами, пил чай с бараньим салом и одаривал табакерками ханских жен. На обратном пути киргизы толпой ехали за нами по степи и, воздевая руки вверх, что-то провозглашали нестройным хором. Переводчик объяснил, что они молят Аллаха даровать Белому Царю столько лет жизни на земле, сколько звезд на небе, а их в эту теплую сентябрьскую ночь высыпало неисчислимое множество. Небосвод над нами пылал сплошным белым огнем.

Киргизское пожелание сотворило чудо. По дороге из Оренбурга на север у государя прошло рожистое воспаление на ноге, опухоль тоже начала спадать. “На войне и в путешествии только дурак не поправится”, – цинично заметил по этому поводу Тарасов.

Мы проехали степь и сосновые рощи с мхами и папоротниками, начались тайга и горы. На одном из увалов впереди открылось безбрежное море ельника. Вид был величественный, но мрачный. Леса грядами уходили за горизонт, нигде, сколько хватало глаз, я не замечал признаков человеческого жилья, но ландшафт подавлял душу не столько даже своей дикостью, как бездушной однотонностью. Угрюмый болотный цвет без промежуточных оттенков зеленого переходил в черный, чтобы вдали слиться с предгрозовым небом. Пятна березовой желтизны подчеркивали безраздельное господство двух этих тонов, среди которых почти не мелькал даже обычный для наших осенних лесов красный. Вездесущая при ее стыдливой трепетности осина здесь редка.

“Я не бывал в Греции, – сказал государь, изумив меня тем, какие мысли пробуждает в нем вид этих суровых урочищ, – но когда думаю о ней, вижу поле, поросшее маками, а между ними – изувеченные статуи эллинских богов”.

“И море не видите?” – спросил я.

Он покачал головой: “Нет, только маки и мрамор. Алые цветы и белые изуродованные тела”.

Кровь и смерть, подумал я.

В тот же день на перевале близ Миасса мы осматривали пласты жернового камня. Государь стал восхищаться мощью возвышавшихся над нами исполинских кедров, на что один горный чиновник сказал: “Они кажутся несокрушимыми, но в действительности непрочны. Каменистая почва не дает им углублять корни, и те исторгаются”.

“В природе недостаток одного восполняется избытком другого, – ответил государь. – Взгляните, они так тесно переплелись вершинами, что это искупает слабость корней”.

Мы начали спускаться к ожидавшим внизу экипажам. Иссохшая к осени высокая трава со звоном секла нам голенища сапог.

“Как громко она шумит!” – сказал государь.

Вдвоем мы далеко опередили остальную свиту. Никто, кроме меня, его не слышал.

“Листва тоже громче шумит осенью, чем весной и летом, – добавил он. – То, чему предстоит жить долго, живет в тишине”.

“Сухое дерево дольше скрипит”, – возразил я.

Государь поморщился, и меня ожгло стыдом от совершенной бестактности. Он доверчиво раскрылся передо мной в каком-то не совсем для меня понятном, но, как видно, глубоко интимном переживании, а в ответ услышал поговорку, то есть пошлость.

На ночлеге я занес в путевой журнал обе высказанные им сентенции – о кедрах, приходящих на выручку друг другу, и о шуме листвы как знаке ее скорой смерти. Поставленные рядом, они выразительнее, чем по отдельности. Первая дает представление о том, каким хотелось бы ему видеть мир вокруг себя, вторая – каким он видит его на самом деле.

Теперь мы двигались медленнее, и не только из-за трудностей пути через горы. Остановки делались в некоторых горных заводах, на рудниках и приисках. Поездка на Урал – не просто инспекционная, государь предпринял ее, чтобы способствовать пробуждению могучих сил, дремлющих в недрах этой сказочно богатой земли и только еще начинающих выходить на поверхность. Он радовался как ребенок, когда в Сысерти крестьянин Фрол Макеев представил ему образцы 76 красок, извлеченных исключительно из уральских растений, и лег спать в превосходном настроении, но к завтраку вышел чернее тучи.

“Ты ведь знал, как звали того жеребца? Знал и не сказал?” – укорил он меня.

Я сразу понял, о чем речь, и ответил, что нет, никто не называл мне его имени.

“Костандис менял повязку, и нечаянно проговорился, – сказал государь. – Им с Тарасовым сообщили еще в Брест-Литовске, но они от меня скрывали. Его имя – Арматол”.

Арматолы – греки, служившие прежде в турецкой жандармерии. Османы сформировали ее для защиты жителей равнин от горных разбойников-клефтов. С началом мятежа эти стражи закона побратались с теми, кого ловили или делали вид, что ловят, и вместе воюют против бывших начальников. А заодно грабят бывших подзащитных.