Фидель Кастро - [6]
В основе этой уверенности в силе воли лежала вера во внутреннюю прогрессивную природу исторического процесса, возникшая у Марти из идей философа Краузе. И Марти и Кастро были в плену идеалистической картины настоящей Кубы, свободной от заблуждений и диктатуры, ожидающей своего открытия. Несмотря на поддержку общепринятого марксизма-ленинизма, Кастро разделял представление Марти о том, что скорее нация, чем класс, является движущей силой прогресса. Марти, со ссылкой на латиноамериканские республики девятнадцатого века, писал: «Республики в условиях тирании проявили свою неспособность понимать действительные составляющие страны с вытекающей из этого формой правительства, которое и управляет ими. Править новой страной означает создавать ее… Знать — это решать. Знать страну и управлять ею в соответствии с этим знанием — это единственный способ избавления от тирании»[16].
Понятие «кубанидад», как присущий Кубе образ жизни, от которого Куба была оторвана, передавалось от одного поколения радикалов к другому и постепенно меняло свое значение в свете их собственных политических идей. Те, кто получил власть в новой республике, будь то политики или бизнесмены, считались разорителями наследства борьбы за независимость. Все кубинские правительства без исключений, начиная с 1902 года, характеризовались взяточничеством и коррупцией, масштабы которых, казалось, увеличивались в приходом каждого нового президента. Почти неприкрытое использование должностного места как источника собственного обогащения стало образом жизни. Частично эта традиция появилась, когда Куба была еще колонией; тогда испанским служащим (гражданским работникам, судьям, полиции и остальным таким же) выдавали низкую заработную плату, полагая, что остальное они доберут с помощью взяток. Это также был косвенный способ выражения статуса зависимости и подчинения кубинской буржуазии. Являясь заложниками огромного соседа, находящегося за узким Флоридским проливом, чьи предприниматели определяли основную часть экономики острова, кубинские богачи и правители терпели неудачу в любом начинании по установлению общественных ценностей или мифа о собственной нации. Вместо этого ценности определялись культурой Соединенных Штатов; в действительности, они намеревались посылать своих детей получить образование в американских университетах, и многие имели там второй дом. Богатеи и правители были хороши во всем, что касалось защиты интересов корпорации, но оказались не в состоянии объединиться для коллективной защиты классовых интересов.
Более того, на Кубе ощущался недостаток любых могущественных институтов, которые могли бы служить связующим звеном для различных социальных классов. Давно установившаяся олигархия была сметена войной и технологическими переменами. Экономические интересы в большей степени выражались узкими корпорациями, чем политическими партиями. Церковь была дискредитирована в значительной мере из-за тесного сотрудничества с испанской элитой на острове. В отличие от других испанских американских стран, где католицизм разрушил религию местных индейцев и где он служил для объединения этих несчастных в общество, на Кубе церковь не смогла пустить корни среди негров, у которых был широко распространен африканский религиозный культ «сантерии». Без какого-либо объединенного намерения по отношению к гегемонии, правители Кубы дрались за остатки власти и экономические излишки, обращаясь к США, как к своему крестному отцу, за разрешением споров путем вооруженной интервенции и унизительной формы покровительства временной администрации американских проконсулов. Воинственный сенатор США Кэбот Лодж писал Теодору Рузвельту в 1906 году: «Отвращение к кубинцам обычно… общее чувство такое, что их следует взять за шиворот и трясти, пока они не станут хорошо себя вести… Я думаю, что это… заставило бы антиимпериалистов считать, что некоторые люди менее способны к единоличному управлению, чем другие»[17].
Политические партии Республики принесли парламентарной демократии дурную славу мошенничеством в избирательской практике. Политический цинизм среди кубинцев был настолько глубоким, что было широко распространено чувство неспособности расы управлять собой. Покровительство, образ некомпетентности кубинской расы, разделяемый многими американцами, впитались в культуру Кубы. Это настроение было передано в сороковых годах с помощью «чотео креоло» в форме самоумалительного циничного юмора, направленного против установившегося порядка[18]. Кризис законности на Кубе был обострен из-за слабости правительства, столкнувшегося с колебанием цен на сахар на мировом рынке.
Трем пагубным для Кубинской Республики факторам: ее экономике, культурному подчинению Соединенным Штатам и коррумпированности политической жизни — был брошен вызов следующими одно за другим студенческими движениями в начале и в конце двадцатых годов. Для новых бунтовщиков из поколения Кастро это стало почти сказочным воспоминанием. Оба события имели место во времена сурового экономического кризиса, произошедшего вследствие крушителыюго падения цен на сахар на мировом рынке и сопровождавшегося значительными беспорядками среди рабочих. Первое движение объединилось вокруг требования реформирования коррумпированной кубинской университетской системы, но быстро перешло к более широкому охвату критики общества. Кубинские руководители обвинялись в предательстве борьбы за независимость, предоставлении острова американским интересам, в пассивном согласии на гегемонию Соединенных Штатов, а также в том, что предались собственному обогащению за счет других людей. Студенческое движение 1923 года было частью общеконтинентального восстания в Латинской Америке молодежи из среднего класса против империализма и военной диктатуры, за радикальные реформы и национальное возрождение. Попав под влияние различных левых европейских взглядов — анархизма, анархо-синдикализма и марксизма, а также местных движений, например мексиканской революции, студенты были также движимы негодованием нового поколения среднего класса, доступ которого к сфере влияния был перекрыт кумовством и политической продажностью. Такой же конфликт поколения будет играть важную роль в более поздних движениях молодых повстанцев — в начале тридцатых и начале сороковых годов.
