Фея незабудок - [7]
Про Брук говорили, что она сбежала из работного дома и пришла пешком в Лондон, клюнув на россказни о добрых и щедрых господах, которых здесь, якобы, пруд пруди. Сама же она уверяла, что ее отец – цыганский барон, живет в золотом шатре и скоро приедет за ней на белоснежной лошади с серьгами в ушах.
Пока же этого не случилось, Брук выкатывалась бусиной под ноги прохожих, раскидывала на тротуаре потрепанные карты и щедро раздавала направо и налево повышения по службе, удачные сделки и любовь до гробовой доски. Жаль, что некому было нагадать ей самой теплую постель, тарелку горячей овсянки и книгу сказок с красивыми картинками. Глядя на Брук, Фиона безуспешно пыталась состыковать действительность с привычными постулатами. Над их с Генри кроватями отец прикрепил кнопками копии гравюр Хогарта, иллюстрирующие жизнь двух учеников – хорошего и плохого. Он очень любил назидательные листы этого художника и называл их «пищей для разума». Все бы хорошо, да вот незадача – здесь нищета настигала нерадивого юношу в наказание за лень и праздность. Брук же – не лентяйка, напротив, она трудится, не покладая рук (еще бы, столько народа в Лондоне – и всем подавай счастье), но все равно живет в шалаше, который соорудила себе из старых ящиков, валявшихся на задворках овощной лавки, а питается объедками. Да и сама Фиона не бездельничает. Она покупает незабудки оптом в теплице, стоит с ними в любую погоду, и на ветру, и под дождем, от темна до темна, пока не продаст все до последнего букетика. И вот вам результат – ботинки у нее износились, а на новые денег нет. Брат Генри тоже по четырнадцать часов в сутки горбатится. В аду житье веселей, чем в мыловарне господина Никсона. Да и сам отец, портовый грузчик, тоже лодырем не слывет. Почему же они снимают квартиру с заплесневелым потолком и окнами на помойку? «Хотя Хогарт и великий художник, но всей жизненной правды он не знал», – сделала вывод Фиона. Однако в чем-то он, все же, был беспощадно прав. Например, в том, что лень неизбежно ведет к зависти и злонравию. Это Фиона оценила на собственной шкуре. Уличные музыканты Пол и Берти вбили себе в голову, что она озолотилась за их счет, и готовы были ее со свету сжить. Пол в течение года проплавал на торговом судне. По прибытии в родной порт капитан потребовал, чтобы он убирался восвояси и никогда больше не показывался ему на глаза, но, тем не менее, Пол мнил себя настоящим морским волком, зиму и лето щеголял в рваной тельняшке с чужого плеча и ужасно важничал. От матросов он научился жевать табак, играть на губной гармошке и горланить пиратские песни. Берти чрезвычайно быстро перенял у приятеля эти ценные навыки, и мальчишки решили работать вместе. Пол сидел на тротуаре, непонятно зачем подстелив под зад газету, – греть она не грела, а сделать штаны еще грязней было уже невозможно, и дул в гармошку, а Берти орал что есть мочи, широко, как оперный певец, разевая рот: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца!»
Как ни старались уличные музыканты изображать из себя нечто, достойное сочувствия, в глазах у них все равно скакали бесы, а торчащие во все стороны нечесаные вихры наводили прохожих на тревожные мысли: цел ли, к примеру, бумажник? Мальчишки же были уверены: их сборам мешает Фиона – хапуга, беззастенчиво пользующаяся смазливой наружностью. Когда она размышляла, где бы дешевле купить еду и повысится ли плата за квартиру, то действительно становилась похожа на скорбящего ангела с фрески в часовне Сент-Клемент. Ее вины тут не было – чистая случайность. Более того, если бы она через каждые пятнадцать минут бросала корзинку и принималась прыгать через сточную канаву, то тоже ничего бы не заработала, но, попробуй, докажи это двум настырным сорванцам!
Пол ночевал в заброшенных доках, а Берти плевать хотел на трудности своего семейства. Юные дарования обвиняли Фиону в жадности и стяжательстве и требовали, чтобы она убиралась с «их» перекрестка, но убираться ей было некуда. На других улицах она нарвалась бы на скандал из-за места, какие случались довольно часто, вспыхивали, как порох, сопровождались руганью, мордобоем и тасканием за волосы и частенько заканчивались в участке. Взрослые и более сильные торговки все равно прогнали бы ее взашей со своей территории.
…На перекрестке Гриттис-стрит и Шелдонроуд стояло здание приюта, прозванного Галчатником за цвет униформы и оглушительный галдеж, доносившийся оттуда по весне. «С ума можно сойти, до чего горластые эти молодые господа, – жаловалась тетушка Мэгги, – у меня от них в ушах звенит». Когда Фиона приходила поутру, окна спальных и трапезной уже слабо светились. Потом шумные мистерии мечущихся «черных призраков» чередовались с затишьями. Вы уже, наверное, догадались, что речь идет об уроках и переменах, Фиона же о школьной жизни ничего не знала. Обитателей Галчатника на перекрестке не любили. Они не считались «своими», но и «чужими» были совсем не того сорта, кому хочется угодливо улыбаться и низко кланяться, прося подаяния или предлагая товар, и неприязнь эта была взаимной. Чтобы избежать дурного влияния, директор не пускал своих питомцев на улицу, несмотря на то, что Галчатник не располагал ни двором, ни даже крохотным палисадником, но воскресные походы в церковь неизменно отравлялись вульгарными выпадами со стороны оборванцев, которые буквально преследовали галчат, беснуясь и выкрикивая непристойности. Фиона не разделяла их негодования. Глядя на вереницу бледных, как картофельные ростки, неулыбчивых мальчиков, шествующих парами за суровым джентльменом, она не находила для них ни капли злобы или зависти, хотя за шиворот ей капала талая вода, а пальцы, казалось, того и гляди, превратятся в сосульки и сломаются. Конечно, галчата могли бы хорошенько проучить обидчиков, но, к великой их досаде, мистер Стилпул запретил им связываться с беспризорниками. Во главе колонны он всегда ставил Доминика Ингрэма. Директор видел, как он отличается от своих товарищей. В глухом черном сюртуке, пошитом из самого дешевого сукна, он один смотрелся принцем крови. Доминик сохранял непроницаемое спокойствие и под градом насмешек и оскорблений со стороны уличной рвани, и под снисходительно-приторными улыбками благотворителей, искренне веривших, что на их скупые подачки приют можно отделать под Хэмптон-корт. Дальнейшая судьба галчат тоже была незавидной. Достигнув шестнадцатилетнего возраста, они поступали гувернерами и домашними воспитателями в богатые семьи на съедение избалованным детям и хищным приживалкам и нередко оказывались на улице без рекомендательных писем, а значит, без возможности найти другое место. Мистер Стилпул же, как опытный игрок, чувствовал лошадку-победительницу на старте. Он верил, что внешнее превосходство и ум помогут Доминику вырваться из сонма отверженных ангелов, чей удел – бедность и унижения.
