Февраль - [50]

– О чём это ты?

Я поняла, что едва ли не проговорилась, и поспешила заверить Франсуазу, что не имела в виду никого конкретного. И, велев ей ждать меня у озера, ушла к себе в номер под предлогом сменить платье на прогулочное и взять накидку.

Я-то, разумеется, ни на какое озеро идти не собиралась. К чему мне? Портить веселье Гарденбергу и Франсуазе? Она, между прочим, обожала собак, в отличие от меня! И я не сомневалась, что они со старым швейцарцем неплохо поладят!

Поэтому, войдя к себе в номер, я прикрыла дверь, и, встав у зеркала, стала вынимать тяжёлые рубиновые серьги из ушей. Глядя на своё отражение, я думала о том, что, в сущности, ещё не так стара, как говорит без конца Франсуаза, и достаточно красива для того, чтобы попробовать начать новую жизнь. Наверное.

То-то и нужно для этого, что переступить через какую-то часть себя, избавиться от этого страха быть в очередной раз преданной и всеми брошенной. И перестать ненавидеть весь мир, это как минимум! Я невесело улыбнулась, и, щёлкнув английским замком, вынула вторую серьгу, и положила её на стол.

Перестать ненавидеть отца? Рене? Иветту? И… его, в первую очередь? Того, кто сломал мою жизнь, превратив меня из семнадцатилетней девушки в дряхлую старуху? Перестать ненавидеть их? Боже, да никогда! Я жила этой ненавистью, я упивалась ею, она давала мне сил!

И вряд ли когда-нибудь это изменится. Слишком плохая я для того, чтобы что-то в себе менять, чтобы стремиться к совершенству. Ради чего? Ради кого? Ради Габриеля, сумевшего расшевелить что-то в моём сердце? Или, быть может, ради ребёнка, которого у меня никогда не будет? Я вновь усмехнулась.

Нет.

Никакого «начать сначала», никакого второго замужества. Первого мне хватило с лихвой, я ещё долго буду помнить тот кошмар, через который мне довелось пройти по воле моего отца и Рене.

Отныне ничего, кроме лёгкого флирта и ни к чему не обязывающих связей. Раньше, будучи семнадцатилетней наивной дурочкой, я считала, что это грязно и постыдно. Мечтала о большой любви, чистой и светлой, и о собственном доме, полным детского смеха и счастья… А со временем поняла, что это всё сказки. Мало кому повезёт достичь этой идиллии. Большинство живут по-другому, и по-другому, оказывается, тоже можно! И ничего ужасного в этом нет. Попробуйте – и убедитесь сами.

Наверное, за это нас, французов, считают развратными. Очень зря. Мы просто куда более открытые и не делаем тайны из своих пристрастий, в то время как весь мир, погрязший в том же разврате, изо всех сил лицемерно скрывает свою истинную сущность. Поэтому они хорошие, благородные, а мы – распутные и развязные. Как бы не так!

Пока я пускалась в философские размышления о морали, в дверь мою негромко постучали. Кто это, в такой час? Закончив вытаскивать шпильки из волос, я тряхнула освобождёнными локонами, и пошла открывать.

Габриэлла, вот это сюрприз!

– Мадемуазель Вермаллен? – Я, признаться, всё ещё не верила своим глазам, но на всякий случай отошла, чтобы дать ей пройти.

– Мы можем поговорить, мадам Лавиолетт? – Спросила она тихонько.

Я заметила, что она нервничает, и нервничает сильно. С чего бы это? Закрыв за ней дверь, я жестом пригласила мою гостью присаживаться на одно из чиппендейловских кресел, обтянутых белой кожей, а сама села на пуфик возле трельяжа, спиной к зеркалу.

– Что-то случилось? – Как можно заботливее поинтересовалась я, стараясь не пугать её ещё больше. Пускай девочка видит, что я ничуть не сержусь на неё за поздний визит, и вовсе не собираюсь её съесть. Нет, в самом деле, из-за чего так переживать?!

– Я смею просить вас оставить в покое моего Габриеля.

А-а, теперь понятно из-за чего! Я подняла бровь, надеясь этим жестом выразить некоторое недоумение, непонимание, но Габриэлла испугалась этого ещё больше. Стянув перчатку с руки, она принялась нервно мять и комкать её, будто черпая силы из этого бессмысленного занятия.

– Я понимаю, это звучит невежливо, но, мадам Лавиолетт, прошу вас, войдите в моё положение, я… я люблю его!

– Это же прекрасно! – Совершенно искренне сказала я. Любовь, это, действительно, прекрасно, и не ищите иронии в моих словах! В кои-то веки вы её не отыщите. – Но, простите, причём здесь я?

– Ах, перестаньте, вы же всё понимаете! – Простонала мадемаузель Вермаллен, взмахнув рукой. – Он увлечён вами! Вы не могли этого не заметить! Даже я заметила, хотя я иногда бываю так слепа… Но то, как он смотрит на вас… он дышит вами! Он пылинки готов сдувать с вашего платья, и ему за счастье каждая секунда в вашем обществе! Он бы с радостью стал вашим рабом, если бы вы его об этом попросили!

Серьёзно? Хм.

– А эта затея с портретом? Господи, сколько Фальконе гонялась за ним, с просьбой написать её портрет, как умоляла, как упрашивала! На что он неизменно отвечал, что он рисует скорее пейзажи, а не портреты, и согласился только когда та предложила ему баснословную сумму! А я? Мне-то он и вовсе отказал! Не стал, упёрся, и ни в какую! А вас, как мне сказали, он сам попросил позировать? Боже, неужели вы не понимаете, что это означает?!

– Вы сгущаете краски, мадемуазель Вермаллен, – ровным голосом сказала я. – Это не означает ровным счётом ничего. Господин Теодор, художник из России, так же рисовал мой портрет, если вас это успокоит. И это ни в коем случае не подразумевает никакой тайной страсти между нами.